Мы в изнеможении повалилась на дрожавшую землю. Сорвали с голов противогазы, но смрад был до того тошнотворным, что пришлось надеть их опять. Сладковатый, всепроникающий запах трупов смешивался с кислой, удушливой вонью обугленной плоти и запахом горячей крови. Языки у нас липли к нёбу. Глаза кололо и жгло.

В воздухе летала, кружась, раскаленная черепица. Почерневшие от дыма горящие балки неслись по улицам, словно гонимые ветром осенние листья.

Мы побежали, пригибаясь, между двумя валами пламени. В одном месте громадная неразорвавшаяся бомба, зловещая посланница смерти, стояла, чернея, на фоне неба. Несколько раз нас несло по улицам поднявшимся сильным ветром. Он походил на поток воздуха из гигантского пылесоса. Мы пробирались, увязая, через болото лишенных кожи тел, сапоги скользили в превратившейся в желе кровавой плоти. Навстречу нам шел, пошатываясь, человек в коричневом мундире[8]. Красная нарукавная повязка с черной свастикой в белом круге походила на издевательский вызов, и мы крепко сжали свои инструменты.

Лейтенант Хардер хрипло сказал:

— Нет! Этого не нужно…

Кто-то попытался дрожащей рукой остановить Порту, но безуспешно. Порта с бранью взмахнул киркой и всадил острие в грудь этого члена партии, а Бауэр расколол лопатой партийцу череп.

— Отлично, черт возьми! — выкрикнул Порта и дико захохотал.

На земле корчились в агонии люди. Раскаленные докрасна трамвайные рельсы изогнулись причудливыми узорами, поднимавшимися над горячим асфальтом. Замурованные в домах люди в безумии выпрыгивали из того, что некогда было окнами, и падали с мягким стуком на землю. Кое-кто передвигался на руках, волоча искалеченные ноги. Мужчины отталкивали цеплявшихся за них жен и детей. Люди превратились в животных. Прочь, прочь, только бы прочь. Главное было спастись самим.

Мы встречали других солдат из городка, которые тоже вели спасательные работы. Со многими группами были старшие офицеры, но зачастую руководили ими фронтовые унтер-офицеры или ефрейторы. Здесь были важны только опыт и стальные нервы, а не звания. Когда мы откапывали и вытаскивали людей из обрушившихся подвалов, нам приходилось видеть жуткие сцены в горячих, смердящих помещениях, служивших им убежищами.

В один из бетонных подвалов набилось пятьсот людей. Они сидели бок о бок на полу, подтянув к подбородку колени, или лежали, подложив под голову руки. На них не было видимых повреждений, потому что они отравились угарным газом. В другом подвале десятки людей лежали друг на друге, спекшись в сплошную массу.

Вопли, всхлипы, детские крики о помощи:

— Мама, мама, где ты? Мама, у меня так болят ноги!

Голоса женщин, отчаянно зовущих своих детей — раздавленных, сгоревших, унесенных огненной бурей или ошеломленных ужасом и бесцельно бредущих по улицам. Некоторые находили своих любимых, но сотни так больше и не видели их. Бог весть, скольких втянуло в горячее дыхание гигантского пылесоса или унесло рекой беженцев, струящейся из разбомбленного города в темные поля, в неизвестность.

2. FURIOSO[9]

Мертвые, мертвые, только мертвые. Родители, дети, враги, друзья, сложенные в длинный ряд, усохшие и обугленные, превратившиеся в органические остатки.

Час за часом, день за днем — разгребание, отскабливание, переноска и поднимание трупа на труп. Такова работа похоронных команд.

При крике «Воздушная тревога!» дети со всех ног делали последние шаги в подвал. Сидели там, парализованные страхом, покуда адская река фосфора не добиралась до них, выжигая жизни из маленьких, корчащихся телец. Сперва быстро, потом медленнее, пока над ними не воцарялось милосердное безмолвие.

Такова война.

Те, кто разучился плакать, научились бы заново, если б им пришлось стоять рядом с собирателями трупов, солдатами-штрафниками, и наблюдать за их работой.

Солдатам из штрафных подразделений всегда достается грязная работа — как в лагерях, так и на передовой.

Мы недавно вернулись с Восточного фронта пройти обучение на новых танках и взять пополнение. Наш полк был штрафным. Все мы пришли туда из концлагерей, тюрем, исправительных подразделений и прочих исправительных учреждений, процветавших в Тысячелетнем рейхе. Настоящими осужденными преступниками в нашем взводе были только Плутон и Бауэр.

Плутон, здоровенный докер из Гамбурга, на гражданке носивший имя Густав Эйкен, оказался в тюрьме потому, что украл грузовик муки. Он постоянно утверждал, что обвинение было ложным, но мы были убеждены в обратном. Бауэра приговорили к шести годам каторжных работ за то, что он продал на черном рынке свинью и несколько яиц.

Старик, командир нашего отделения, был самым старшим из нас. Женатым, с двумя детьми, по профессии столяром. Политические убеждения привели его на полтора года в концлагерь. Потом как ПН (политически неблагонадежный) он попал в Двадцать седьмой (штрафной) танковый полк.

Обер-ефрейтор Йозеф Порта, рослый, тощий и невероятно уродливый, постоянно говорил, что он красный. За красное знамя, установленное на куполе церкви Святого Михаила в Берлине, его отправили в концлагерь, а потом — в штрафной полк. Он был коренным берлинцем с неистощимым зарядом юмора и наглости.

Хуго Штеге, единственный из нас учившийся в университете, принимал участие в каких-то студенческих демонстрациях. Провел три года в военных тюрьмах Ораниенбурга и Торгау до того, как очутиться в мясорубке Двадцать седьмого (штрафного) танкового полка.

Мёллер не пожелал отказываться от своих религиозных убеждений, из-за чего провел четыре года в Гросс-Розене[10], потом ему отсрочили исполнение смертного приговора с правом погибнуть в штрафном полку.

Что до меня, я, Auslandsdeutscher[11] датско-австрийского происхождения, был осужден за дезертирство в начале войны. Мое пребывание в Ленгрисе и Фагене было недолгим, но бурным. Потом меня заклеймили как ПН и отправили в штрафной полк.

После воздушного налета мы разбились на спасательную и похоронную команды. Пять дней доставали труп за трупом из подвалов и воронок от бомб. Теперь мы входили один за другим в церковный двор и укладывали тела в большую общую могилу. Попытки опознать их почти во всех случаях были безнадежны. Огонь сделал свое дело, и большинство документов исчезло; если они не сгорели, их похитили мародеры, наплывавшие отовсюду, будто хищные рыбы. Когда эти акулы в человеческом облике попадались, их расстреливали на месте. Как ни странно, происходили они из всех классов общества.

Однажды поздно вечером мы схватили двух женщин. Заметил их Старик. Поскольку требовалось убедиться, мы спрятались и наблюдали за ними. Женщины украдкой ходили среди развалин и наклонялись над трупами, смрад которых, должно быть, вызывал спазмы даже в их желудках. Со стервятнической алчностью, явно следуя привычному шаблону, они искали ценности в карманах и сумочках. Схватив обеих, мы нашли у них тридцать часов, пятьдесят колец и другие драгоценности. Пачку денег, которые, по их утверждению, принадлежали им. У них был нож, которым они отрезали пальцы у трупов, чтобы снимать кольца. Доказательства не оставляли никаких сомнений. После нескольких истеричных криков обе признались.

Подталкивая прикладами, мы подвели их к закопченной стене и заставили повернуться к нам спинами. Стрелял им в затылок тихий Мёллер. Когда обойма пистолета опустела, Бауэр потыкал их носком сапога, дабы убедиться, что они мертвы.

— Черт возьми, какие суки! — возмутился Порта. — Держу пари, они члены партии. Эта публика ничему не дает пропасть. Я бы не удивился, если б нам приказали отрезать волосы у мертвых — у которых хоть какие-то сохранились.

Порта с Плутоном стояли в открытой могиле. Мы подвозили трупы на мусорных тележках и сваливали им.