— Нет, я не могу! Не могу!

Георге по-отечески посмотрел на нее, положил руки на вздрагивающие от рыданий плечи и один вошел во двор. Домик был маленький, аккуратный, в окошках виднелось несколько цветочных горшков. Он дернул дверь, но она была заперта. Тогда он стал стучать, но ему никто не ответил. Георге повернулся и пошел с Иляной искать орудие Романа.

Когда Тудор увидел приближающихся Георге и Иляну, он отвернулся и рукавом вытер глаза.

— Не плачь, солдат, — прозвучал дрогнувший голос Георге. — Героев не оплакивают, их чтут.

По просьбе односельчан тело Романа было оставлено дома, крестьяне сами хотели проводить его в последний путь. Мария не пришла домой и в эту ночь. После Джулештей она искала мужа в парке Чишмиджиу, а потом совсем потеряла его следы. Домой она вернуться не могла, так как село еще было занято гитлеровцами.

Вечером бронеотряд получил приказ двинуться в направлении Плоешти. Впереди шли танки, за ними — длинная колонна грузовиков с мотопехотой, замыкали шествие зенитки 101-й батареи. Орудие Романа было отремонтировано и передано ефрейтору Тудору.

Тудор замешкался у машины, взволнованно слушая шепот Иляны.

— Ты помни, что я тебя буду ждать. Поцелуй же меня. Ничего, что на нас смотрят. Пиши мне хотя бы изредка. Я знаю, времени у тебя будет мало, но все-таки пиши, а я тебе буду писать часто-часто длинные и хорошие письма!

Бойцы рабочей гвардии провожали солдат бронеотряда, как своих братьев. Три дня они сражались вместе с врагом и выгнали его из самого дорогого для них города — Бухареста!

Вслед уходящей колонне неслось громкое «ура». И среди моря голов Тудор увидел Иляну. Она сорвала с головы косынку и размахивала ею. Ветер трепал ее распущенные волосы. Тудор знал, что впереди лежит далекий, неизвестный и трудный путь, но на душе у него было легко, светло, спокойно; его любимый город, в котором он родился и вырос, в котором выросла и его Иляна, — свободен. И вдруг тоска защемила сердце. Капрал Роман. Он остался здесь навсегда — замечательный человек, настоящий товарищ, прекрасный командир.

— А мы все чего-то ждем! Черт возьми, если бы мы шли пешком, мы и то были бы уже в Брашове!

Три дня назад бронеотряд остановился на шоссе перед Плоешти. Батарея находилась в резерве и занимала пустынный, перепаханный снарядами участок поля. По разбитому, усыпанному осколками шоссе уже больше недели не было никакого движения.

Ефрейтор Лука хотел во что бы то ни стало показать товарищам, что он хорошо знает город.

— Вон там, правее ограды, — показывал он пальцем, — где упала бомба, был раньше ресторанчик Матаки. Мы часто приходили туда. Матерь Божия, какие у нас там бывали пирушки! Мы здорово зарабатывали на лужении посуды. Что греха таить, свинца клали больше чем следовало, но нам все сходило с рук.

— Ах вы, мерзавцы, — вскипел Безня, — так вот почему у меня болело под ложечкой всякий раз, когда я пил на Пасху вино из луженого ведра.

— А кто тебе велел пить вино на Пасху? Водки у тебя, что ли, не было? Или ты некрещеный? Я хоть и цыган, но церковные праздники встречаю как положено. У нас в Буфте такой порядок: выбираем кого-нибудь одного, тот идет в церковь, пробует просвиру, пьет вино и приносит нам того и другого. Дайте мне сейчас целый кувшин муската, я его выпью одним духом!

— А вот недалеко от нас, в Дор Мэрунт, на Яломице, есть такое вино, что пальчики оближешь, — прищелкнул языком Олтенаку.

— А я, ребята, выпил однажды в Ораде такую водку, что забыл даже, как меня зовут, — вставил Илиуц.

— Подумаешь, водка — ерунда. Вот когда мы придем в Бая-Маре, я вам дам попробовать турецкий напиток — чистый спирт!

— А я, господин старший сержант, — вздохнул Безня, — совсем не могу пить.

— Ну и дурак, — мстительно сказал Лука, который еще не забыл про луженое ведро.

— Кончится война, схожу к доктору. Я ведь собираюсь жениться, а разве можно не выпить со свекром!…

— Плохо дело. Мы не знаем, чем себя занять, и говорим глупости, — мрачно заключил Наста. — Стоим здесь уже три дня и начинаем покрываться плесенью. Мне кажется, что наше начальство решило помочь фашистам благополучно убраться из долины Праховы. Так что мы пойдем в наступление тогда, когда там уже никого не будет!

— Старший сержант прав — это наверняка устраивает наших начальников! Ведь они все четыре года, как псы, служили своим хозяевам, вместе воровали, вместе набивали карманы золотом, вместе распевали «Лили Марлен». А теперь, думаете, вот так, за здорово живешь, отвернутся от немцев и с распростертыми объятиями встретят русских?!

— Ну, найдутся такие хитрецы, которые именно так и сделают!

— Я думаю, мы ждем, пока подойдут советские войска, наших ведь слишком мало! — заметил Илиуц.

— Глупости ты говоришь, философ! Что ж мы дадим фашистам спокойно убраться? Нет, браток, надо им так всыпать, чтоб жарко стало.

Наступили сумерки. Небо нависло как темно-синий бархат.

Пушки, люди — все было покрыто пылью, будто это не батарея, а мельница, и зенитчики казались мельниками, запорошенными мукой.

К вечеру из штаба возвратился на мотоцикле младший лейтенант Арсу.

— Все в порядке, грузимся!

Около акаций появляются машины. Орудия берутся на прицеп, люди садятся в грузовики, и батарея трогается в путь. Куда? Никто не знает!

Колонна минует Плоешти, объезжает окопы, обгоняет батальон пехоты и время от времени останавливается из-за огромного скопления телег на дорогах.

Всюду — следы кровопролитных боев: разрушенные траншеи, вырванные с корнем деревья, исковерканные машины. Недалеко от дороги, рядом с разбитым пулеметом, валяются два мертвых фрица. Три перепачканных землей сапера копают ямы, а старшина стоит рядом и, сморщившись, зажимает нос. Время от времени он отворачивается от трупов и вдыхает свежий воздух.

Чем дальше продвигается колонна, тем страшнее картины войны: сожженные поселки, дома, разрушенные мосты.

Вот и Кымпина. Здесь тоже были бомбежки. Город похож на раздетую донага девушку, над которой надругались хулиганы.

Жители, рабочие-нефтяники, приветливо машут солдатам. У них изнуренный вид, но глаза светятся улыбкой.

В курортном местечке Синае в окнах богатых домов, загородных вилл видны испуганные, злые лица. Вот из роскошного особняка, возле которого батарея остановилась на привал, вышла молодая, вызывающе одетая девица с крашеными волосами, в брюках. Тудор спросил ее насмешливо:

— Это ваша вилла, барынька?

Барынька покраснела, потом позеленела от злости:

— Ах вы, голодранцы, ничего вам не дала немецкая культура…

Илиуц подскочил к ней, задыхаясь от гнева.

— Вот как, мадам! Видно, вам неплохо жилось с немцами, если вы тоскуете по их культуре.

Барынька, забыв о культуре, сплюнула и, ругаясь, как извозчик, исчезла за каштанами, растущими около виллы.

— Ха, ха, ха! Хорошо тебя проучили, девка! Вот такие, братцы, и богатели на войне! Ничего, отберут у них виллы. Вернемся с фронта и сами будем здесь отдыхать.

Двое долговязых прохожих наблюдали в монокли за этой сценой. Один из них вкрадчивым голосом, сильно грассируя, вмешался в разговор.

— Догогие солдатики… Нехогошо!…

— Mais pourquoi?[14] — спросил Илиуц.

— A… vous parlez francais! Parcequ'elle est une damme[15].

— Ах, вот как? Дама для определенных целей?…

— О-о! — Долговязый повернулся к своему приятелю и взял его под руку.

— Подумай, mon cher, какое безобгазие. И за что мы, несчастные беженцы из Бухагеста, так страдаем? Какие ужасные времена. Здесь и пойти-то некуда, казино и то закрыли.

— Тебе бы, бездельник, надо было быть там, в Джулештях, а не тут, в казино! — крикнул Лука вслед удаляющимся фигурам.

Несколько элегантных легковых машин остановилось недалеко от места привала батареи. Они прибыли из Бухареста. Какие-то господа сразу же окружили их владельцев.