— Ну это слишком абстрактно.

— Тогда Аврора… это более конкретно… Ведь она родилась бы на заре нашей революции.

— Неплохо, но…

— Что но… Скажи тогда сам.

— Иляна… как тебя. Она будет похожа на тебя, она будет такой же красивой, как ты.

— Ты любишь меня?

— Нет!

— Как ты смеешь?!

— Я без тебя жить не могу!

Раздался протяжный гудок паровоза, поезд тронулся, а Тудор все еще стоял с Иляной около вагона, на котором была табличка с надписью: «Бухарест — Арад», и через черточку дописано мелом — «Будапешт!»

Иляна подняла полные отчаяния глаза; хотела улыбнуться, но губы сжались в болезненную гримасу. Сердце у нее тоскливо заныло. Опять расставание, опять она остается одна, а Тудор уезжает, и кто знает, вернется ли.

— Иляна!

— Тудор! Пиши мне, слышишь? Пиши!

Колеса поскрипывают на обмерзших рельсах. Солдат и девушка, обнявшись, забыв обо всем на свете, ищут глаза друг друга, их губы сливаются, их мысли, желании, надежды соединяются в долгом поцелуе.

— Возвращайся поскорей!

— Жди меня!

— Да, да, я буду, буду тебя ждать!

Растянувшись, как черная гармонь, поезд покинул вокзал. Среди моря голов и рук Тудор видел только юную школьницу в сером пальто с золотыми косами.

А Иляна, застыв на месте, следила за лесенкой вагона, на ступеньке которой стоял солдат и махал шапкой над головой.

Облако пара из паровоза опустилось белой занавесью между перроном и поездом. Вагоны не отапливались, но Тудору было жарко. Он расстегнул воротник и прижался лбом к стеклу. Сквозь серый туман ничего не было видно. В стуке колес, бегущих по длинному пути, ему слышался голос Иляны: «Я буду ждать тебя… Я буду ждать тебя… Я буду ждать тебя…»

В купе сидели двое. На них были новые шубы, от которых еще пахло свежей дубленой кожей. Тудор обратил внимание на сытые физиономии своих спутников. Его заинтересовал их разговор, прерываемый время от времени визгливым смехом.

— Послушай, Григ… Игра стоит свеч. Пять вагонов венгерской подошвы — не шутка! Их в качестве трофея захватил в Ораде мой зять.

— Подумаешь, подошва! Мой сульфидин в десять раз выгоднее твоей подошвы. У меня нет зятя, mon cher, но у меня есть рука во фронтовых госпиталях. Один полковник. Товар первый сорт, и расчет, конечно, наличными. Целый немецкий склад медикаментов в Венгрии попал в его лапы. Лишь бы только война подольше продолжалась.

— Скажи мне, как тебе удалось достать вагоны?

— Вагоны? Это делает полковник. Он устраивает и документы через своего человека из генерального штаба. Скажу больше, он присылает мне вагоны под охраной.

— Бог милостив… Я думал, если, придут большевики, дела придется свернуть… Правду, значит, говорят, что румын никогда не пропадет…

— Большевики воюют с фашистами. Нас они не тронут. Мы будем заниматься своими делами, как и раньше. Я уже задумал одно дельце с американцами. У них можно кое-чему поучиться. Я решил взять подряд на застройку нескольких разрушенных улиц. Выручу кругленькую сумму. Что ты скажешь на это, а?

— Только меня не забудь, Григ, прошу тебя. Ты же знаешь, что это моя давнишняя мечта.

Тудор весь дрожал от негодования. Он готов был броситься на этих спекулянтов-жуликов и отхлестать их прямо по жирным физиономиям.

«Мерзавцы, подлецы. Но подождите, господа, кончится война, тогда вам крышка…»

Взяв сундучок, Тудор прошел дальше по коридору в вагон третьего класса. Вагон был почти пустой. Окна были выбиты и завешены мешковиной, которая развевалась на ветру, словно старое изрешеченное пулями знамя.

Какой-то старик задумчиво жевал кусок старого пожелтевшего сала. Молодая женщина, расстегнув кофту, кормила ребенка; малыш с жадностью сосал полную грудь. Увидев солдата, женщина улыбнулась и стала с любопытством разглядывать его.

— Добрый день! Разрешите войти?

— Как же, пожалуйста. Мой — тоже в армии. Он ушел в конце августа с горными стрелками. Сейчас в Бухаресте, в госпитале; его ранили в Тыргу-Мурэше. Отрезали ногу ниже колена, но хоть жив остался. По крайней мере, знаю, что теперь он вернется домой навсегда! Доктор говорит, что сделает ему искусственную ногу на шарнирах, и даже не будет заметно, что не своя. Ничего, зато нам дадут землю, ведь мой тоже воевал с фашистами.

Старик кончил есть сало, завязал свой узелок, вытер нож, положил его в карман и вступил в разговор.

— Будь проклята война. В тринадцатом году я был таким же молодым, как ты. Тогда мы перешли Дунай. Воевал я до восемнадцатого года. Теперь в армии мой сын и два зятя. Они были в России и оттуда пошли на запад. Сохрани их Господь! Скорее бы кончалось все это…

— Теперь скоро, дедушка. Вот разобьем немцев…

— Да, сидя в вагоне их легко бить, сынок. Я-то их знаю, встречался с ними под Жиу в шестнадцатом. Ты еще молод, только первый пушок на губе. Небось только начинаешь служить в армии?

Тудор улыбнулся. Когда он рассказал старику, что был уже ранен, а сейчас снова возвращается на фронт, в свою роту, старик удивленно посмотрел на него, и в его взгляде выразилось восхищение.

— Вот как! Выходит, ты настоящий мужчина. Настоящий жених. Видишь ли, когда я вернулся с войны, за меня хотели выйти замуж три девушки и одна вдова: тогда говорили, будто солдатам дадут землю. Но все осталось только обещанием. Счастье, что у жены было две десятины земли, это помогло нам вырастить сына. Вырастили, а теперь и он воюет. Хотя бы ему дали землю. Я слыхал, что коммунисты хвастались, что дадут беднякам землю.

— Нет, дедушка, не хвастались. То, что говорят коммунисты, — святая правда.

— Э-ге… Легко говорить, а у нас, в Северине, как был помещик, так и остался. Закрома у него полны хлебом, есть своя машина, целый загон коров. Собирается выдать дочь замуж за американца. Говорит: «Если я породнюсь с американцами, мое имение останется нетронутым».

— Поживем — увидим, дедушка.

— Да и жить-то мне осталось немного, сынок, а увидеть новую жизнь очень хочется. Отобрать бы у помещиков по одному-два погона земли на каждого… Тогда бы хоть у наших сыновей была земля.

— Будет земля. Вот увидите!

Только на четвертый день Тудор прибыл в Бекешчабу, а спустя два дня он уже шагал рядом с Илиуцем, Настой, Олтенаку, Лукой…

Тудор нашел, что они изменились, стали какими-то замкнутыми, выглядели неопрятно. Заведенный Арсу порядок — бриться через каждые три дня — соблюдался не всегда. Тудор принял третье отделение взвода, которым командовал Илиуц. Из старых солдат в отделении остались только Ставараке, Безня и Айленей, остальные лечились в госпитале, либо погибли. Из новеньких Тудору больше всего понравился молчаливый небольшого роста солдат. Когда Тудор спросил, как его зовут, солдат, заикаясь, ответил:

— Со-солдат Пе-петре Ста-а-нку…

Вскоре Тудор с удивлением заметил, что Станку заикается только тогда, когда около него стоит кто-нибудь из начальства.

Заикаться он стал после того, как его сонного избил унтер-офицер: вернувшись из отпуска, Станку не привез ему никакого подарка. За эту «провинность» унтер-офицер три дня подряд бил его по голове. Однажды он избил его за косо пришитый погон, в другой раз — за то, что Станку не успел вовремя вытянуть руки по швам, в третий раз — за то, что пошатнулся в строю.

С тех пор Станку, слыша команду, дрожал как осиновый лист.

С первого же дня Тудор старался быть поближе к маленькому солдату. Он и спал всегда с ним рядом, будь то на окраине дороги, в степи или в каком-нибудь помещении у жарко натопленной печки. И бедняга Станку постепенно стал забывать о своем страхе перед начальством. Но когда Тудор получил звание капрала и медаль «За храбрость», Станку снова начал сторониться его.

Солдат Бужор Драгня был полной противоположностью Станку. С утра до вечера он болтал без умолку. Он рассказывал обо всем: и о том, как поймал первую перепелку, и о том, как впервые поцеловал девушку, и о том, как на Пасху украл из гнезда яйцо, которое продал, чтобы покататься на карусели. Но больше всего он любил рассказывать о том, как он, зажмурившись от страха, впервые стрелял в фашиста. Это было у Бекешчабы, тогда его полк получил боевое крещение.