— Ты что это, язык проглотил? — по-прежнему сурово спросил Георге. Но взгляд Георге потеплел, стал дружелюбным.

— Я на всю жизнь запомню этот урок, товарищ Георге. Я заговорил о своем отце, потому что считаю вас его братом. Вы ведь очень хорошо знаете друг Друга.

— А если придет кто-нибудь еще и тоже скажет, что знает твоего отца? И если это будет волк из сигуранцы, а? Пропадешь ты тогда, как ягненок.

— Ну, так от волка же пахнет за версту.

— Напрасно ты так думаешь. Я видывал волков, которые, надев овечью шкуру, обманывали самых опытных пастухов.

Как много я понял в этот вечер! Как труден путь тех, кто уже много лет борется за правду, путь Георге, отца и многих, многих других во всей стране. Я содрогнулся при мысли, что отца в любую минуту могут схватить, что он постоянно в опасности. Так вот почему ни отец, ни мать не хотели мне ничего говорить!

— Ну что, скажешь, тяжело, да? Может, тебе страшно, Тудор, может быть, только тоска по Иляне привела тебя сюда?

Да что он, смеется надо мной, что ли? Нет, этот человек с лицом, изборожденным морщинами, с густыми бровями, трезвым и острым умом, умел читать мысли людей. Да, действительно на какое-то мгновение меня охватило сомнение. Мне стало страшно за мать. Каждый день она с тревогой ждала отца, в то время как я предавался пустым мечтам. Ежедневно до поздней ночи она неподвижно смотрела в окно. Придет ли? И только когда слышала скрип входной двери, она оживала, снова становилась прежней. Быстро снимала с плиты чугунок, наливала похлебку в глиняную миску, а когда шаги слышались совсем близко, начинала петь нежным глуховатым голосом:

— Да, товарищ Георге, меня привела сюда и тоска по Иляне. Но не только она. Я хочу правды. Я знаю теперь, где ее искать.

— Ну, так как же, ты решился?

— Да, тысячу раз да! Клянусь своей матерью.

Мне казалось, что мои слова недостаточно убедительны. Мне хотелось поклясться и моей любовью к Иляне, и землей, по которой я хожу, и своим сердцем. Но тут заговорил Георге:

— Хорошо, что ты так любишь свою мать. Она у тебя святая женщина. Все матери святые. И тот, кто любит свою мать, будет любить и жену, и жизнь. Но в жизни мало любить, надо уметь еще и ненавидеть. Если ты знаешь, что такое любовь, ты должен знать, что такое и ненависть. Ненависть — сестра любви. Чем больше ты любишь, тем сильнее должен ненавидеть. Иначе нельзя сберечь свою любовь. Мы должны ненавидеть фашистов. И румынских, и немецких. Вам, солдатам, еще придется иметь дело с немцами, понимаешь?

— ?!

— Не понимаешь? Скоро советские войска перейдут в наступление и будут здесь, в Бухаресте. Но вам нельзя сидеть сложа руки. Вы должны быть готовы выступить по нашему сигналу. Может случиться, что господа офицеры и генералы не захотят повернуть оружие против немцев. Тогда вы, солдаты, должны сделать это сами. И это наш единственный путь. Вы, молодежь, даже не представляете себе, какие события ожидают нас. Свобода стучится в ворота нашей страны. Все будет для народа. Мы широко распахнем для него все двери и закроем их перед бандитами из правительства и грабителями-помещиками.

Георге вынул из кармана старые поржавевшие часы.

— Как бежит время, — удивился он. — Я должен уже быть на станции Бухарест-товарная… — и сразу осекся. — Видишь, вот и я проговорился. Но ты забудь, что слышал.

— Я ничего не слышал, товарищ Георге.

— Хорошо, Тудор. Ну, Иляна, пошли.

Потом, повернувшись ко мне, он добавил шутливо:

— Я надеюсь, что ты не будешь теперь следить за ней. Особенно когда она идет с таким стариком, как я…

— Ну, конечно, нет, товарищ Георге, но я хотел бы ей сказать кое-что наедине.

— Ого! Я вижу, ты кое-чему научился за сегодняшнюю встречу. Ну, Роман, пойдем. Вы нас догоните у будки номер один. Только не забудьте обо всем на свете, оставшись одни. Чтоб нам не пришлось вас звать.

Я подождал, пока они отойдут. Иляна молчала. Из-за туч выглянула луна. Иляна стояла, запрокинув голову, и в ее волосах сиял серебряный отблеск луны. Я подошел и обнял ее за плечи. Она не шелохнулась, не повернула головы. Раньше я бы не посмел прикоснуться к Иляне. Но сегодня что-то придало мне уверенности. Я взял ее за руку и притянул к себе. Мы сели у железнодорожного полотна. И только тогда она посмотрела на меня, прижалась к моему плечу и, надвинув мне пилотку на глаза, тихонько засмеялась.

— Так что ж ты, глупыш, следишь за мной?

— Почему глупыш?

Я разозлился и слегка дернул ее за косу.

— Глупыш! Иначе тебя не назовешь.

— Так, значит, я глупый? Конечно, глупый, раз все время думаю о тебе. С тех пор когда мы вместе лазили в сад к Лэптару за персиками и я защищал тебя от собак.

Иляна хохочет. У нее белые как жемчуг зубы. Когда она смеется, я забываю обо всем. Хочется все время смотреть на нее, смотреть без конца.

— Нет, не потому. Я люблю вспоминать наше детство, хотя оно и было не очень радостным.

— Так почему же?

— Потому что ты ничего не понимаешь… Или не хочешь понять…

— Чего?

— Иногда слова становятся лишними.

Я чувствовал ее жаркое дыхание, ее голова нежно легла на мое плечо, а побледневшие губы вздрагивали в едва заметной улыбке. Я посмотрел на небо. Луна и звезды, спуститесь же на землю, чтобы посмотреть на Иляну! Будьте свидетелями нашего первого поцелуя! Я наклонился и робко коснулся губ Иляны. На какое-то мгновение мне показалось, что я вовсе не целую ее, и я боялся, что, очнувшись, не найду Иляны. Но Иляна протягивала мне свои губы и ловила мои, которые до сих пор не могли даже сказать, как я ее люблю.

В эту августовскую ночь среди дымящихся развалин, на окраине Бухареста, где днем еще гуляла смерть, я впервые поцеловал девушку. Мы были молоды. Ни девятнадцать лет нужды, ни бомбы не могли искалечить наши души.

Потом, когда мы с Романом молча шли в Джулешти, я чувствовал, как мне дороги сейчас эти звезды, луна, росистая трава и особенно мой товарищ по наряду, капрал Роман, товарищ капрал Роман.

На следующий день под вечер рядом с нами разместилась тяжелая зенитная батарея немцев, прибывшая из Болгарии. Сначала появился «фольксваген». Гауптман, сидевший в нем, приказал позвать младшего лейтенанта Сасу. Сасу сел к нему в машину, и они вместе объездили вдоль и поперек все поле Лэптару. Облюбовали небольшой холм, возвышающийся между двумя озерами. По свистку гауптмана появился караван грузовиков с немцами. Грузовики тащили 88-мм орудия.

Мы увидели, как Сасу, козырнув гауптману, побежал в нашу сторону. Приблизившись, заорал:

— Батарея, внимание, каждому взять по лопате и в строй! Идем в расположение немецкой батареи господина гауптмана Штробля!

Так мы оказались в гостях у немцев. Всю ночь мы готовили им позиции для орудий, и всю ночь гауптман Штробль по-немецки кричал на Сасу, а Сасу по-румынски — на нас.

Мы копали до изнеможения, а немцы приводили себя в порядок: отряхивались от дорожной пыли, чистились, брились и пели «Лили Марлен».

Ночь была светлая, лунная, и поэтому, если кто-нибудь из нас останавливался на минуту передохнуть, фельдфебель, наблюдавший за нами, грозил нам пистолетом. Можно было подумать, что мы каторжники.

Сержант Наста, видя, что мы еле ворочаем лопатами, решил нас подбодрить.

— Эй, братцы, вы что, копать разучились? А по мне все одно, что копать в саду госпожи Джики, что У «Друзей-союзников». Не все ли равно, на какого хозяина работать?

Капрал Олтенаку, крестьянин из-под Рымника, зло сплюнул и проворчал:

— Вот то-то и есть, что на хозяина! До армии я гнул спину в поместье Дунэряну, а теперь вот приходится работать на братца-фрица!

— Избави Бог от такого брата! — сердито бросил Безня.

К полуночи работа была окончена.