Вот уж верно говорят, что не всякий чернец в игуменах ходит. А Павел уже ходил в этом сане, а потом и дальше пошел. Когда владыку Никодима возвели в сан митрополита русской православной церкви и отдали ему в ведение отдел внешних сношений, он вызвал Павла в Святоданиловский монастырь. Но не для сослужения, а для более великой миссии: принять исповедь самого Патриарха Московского Алексия. Павел и тут не оробел, провел таинство честь по чести и просто, будто у себя в храме исповедал прихожанина. Алексию это пришлось по душе, и Павла стали раз в год перед Рождеством Христовым вывозить в Москву, в Елоховский собор для сослужения с Патриархом и исповеди раба Божия Алексия. А на каждое Воскресение Христово Патриарх присылал игумену Павлу поздравление с собственноручной подписью.

— Другим монашествующим и клирикам открытку шлют с печатной росписью Святейшего, а мне он сам руку прикладывает, — хвастал Павел Волгарю, всякий раз доставая из-за иконы Спаса дорогие ему открытки. — Гляди, как рука дрогнула у Святейшего. На печатной росписи такого не бывает, — доказывал он.

После кончины Алексия вывозили Павла и на Поместный собор для выборов местоблюстителя патриаршего престола.

— Церковь-то хотела митрополита Никодима поставить на святое место. А в ЦеКа решили, что Святейшим быть Пимену. А больше-то я и не ездил в первопрестольную, не звали. Только когда Никодима хоронили, сам напросился у Ювеналия. Тоже ведь митрополитом стал, а я его послушником знал у Никодима. Золотой был человек владыка! Сколько добра для матушки-церкви сделал, Царство ему Небесное! — И Павел трижды осенил себя крестным знамением.

— Я тоже помню его — молодого, красивого за рулем ЗИЛа, — сказал Волгарь.

— Да уж, погонять владыка любил! Бывало, как в Москву соберутся, за Кресты выедут, он парня — на заднее сиденье, сам за руль и — только, бывало, ветер свистит!

…Волгарь часто тогда бывал у Павла. Заворачивал к нему, даже если командирован был в соседний район. Павел радовался гостю, хотя и выговаривал:

— Ты чего же это не на Троицу явился? Мы б с тобой законьячили. А теперь чемергесить будем. — И он быстро раскочегаривал керогаз, ставил на него чашку луженой меди, выливал туда четверку водки, бросал ложку засахаренного меда и ждал, когда это варево взбулькнет первым пузырем.

Горячая сладковатая водка с первого же глотка развязывала языки, и они болтали всякий о своем. Питье это было странное: хмель накатывал моментально, и так же быстро голова становилась ясной до следующего глотка.

Волгарь признавался, что не отрицает Бога, понимая многосложность и многообразие мира, но попов почему-то не жалует. Видно это пришло ему от деда, не признававшего ни бога, ни черта. Не верили и мать с отцом, ибо росли в самые богоборческие времена. А Волгарь закончил философский факультет университета, и безбожие у него не стыковалось с тем, что видел и понимал.

— Ты уж, отец родной, прости меня за такое отношение к попам, — говорил он, обнимая худенькие плечи Павла. — Я не тебя имею в виду. Ты, во-первых, не поп, а монах, а плохих монахов в игумены не возводят. Во-вторых, ты по-человечески мне по душе.

— Бог простит, Володюха. Попы-то тоже люди, и бывают разные. Один поп кружечник, ему бы только в кружке звенело, другой — чистый пономарь, отмахал кадилом и вся недолга, а есть поп — пастырь. Это другое дело. Вот владыка Никодим был пастырем. А нонешний — только бы ездить по епархии, да чтобы встречали хорошим столом.

— И ты — пастырь! — горячо сказал Волгарь.

— Да ведь кому пастырь, кому — перцовый пластырь.

— Не! Ты — пастырь! — стоял на своем Волгарь. — Ты простой, бесхитростный, настоящий. И веришь глубоко.

…Последний раз Волгарь заехал к Павлу, когда работал уже в другом городе. Специально дал крюка на машине, чтобы повидать старого друга. На стук в дверь из дома вышла дородная молодуха с вопросом:

— Чего надо?

— Отец Павел дома?

— А ты кто будешь?

— Если он дома, скажи, что Волгарь его просит.

Павел вышел на голоса, суетно ощупал рукой ближнее пространство, нашел лавку, тяжело сел. «Ослеп?!» — изумился Волгарь, не веря собственной догадке.

— Отец Павел, это я — Владимир Волгарь, Володюха! Помнишь ли? Давно я у тебя не был, работаю теперь далеко в другом городе. А вот случилось поближе приехать — сразу к тебе. Как ты?

— Не помню такого, — глядя широко открытыми помутневшими глазами мимо гостя, твердо сказал Павел.

— Ну, как же? Мы же, бывало, не одну черепеньку чемергеса с тобой опростали! Неужели не помнишь?

— Не помню.

— Ну, хорошо. А как ты жив-то?

— Слава Богу…

— Обворовывали его тут три раза, — сказала молодуха. — Вот так приедут к старому знакомому, да и увезут всё, что могут у слепого. Однех книжек скоко, икон… Евангелие, на кончину приготовленное, и то уперли. Не помнит он тебя. И ступай с Богом, откуда пришёл. — И она сильной рукой подцепила Павла подмышку. — Пойдем, батюшка.

А спустя ещё какое-то время, разбираясь в споре между музеем и местной епархией из-за икон, Волгарь увидел на столе хранительницы музея фотографию монахини и монаха. И что-то знакомое мелькнуло в лике старца с глазами, вперенными в дальнюю высь.

— Не знаете, кто это? — спросил он хранительницу.

— Это Матушка Варвара, игуменья Толгского монастыря и архимандрит Павел. Очень интересный был священнослужитель. Монах, служивший в глухом сельском приходе и одновременно личный духовник Патриарха Алексия Первого. Недавно похоронили в Толге. А пока жив был, приезжал к нам с матушкой игуменьей смотреть иконы бывшего Мологского монастыря. Верите или нет — слепой уж совсем, а узнал иконы Спаса и Богородицы из иконостаса главного собора монастыря. Сразу нашёл в запаснике, будто ему показал их кто.

— Я знал его еще иеромонахом, потом игуменом, дружил с ним несколько лет. А потом он меня не узнал. Фотографию не можете подарить?

— Возьмите. Мы ещё напечатаем.

— Неужели ты теперь меня узнал? — удивился Волгарь, рассматривая свечение отца Павла. — Мы же столько лет не виделись и, когда я последний раз заезжал к тебе, ты меня не узнал. А теперь я наверно уже старше тебя. И все равно узнал?

— Здесь, брат, все узнают друг друга. Это божье место, Господь помогает Душе увидеть другую Душу.

— Интересно, что представляет собой моя Душа? Я другие вижу, а свою — нет.

— Правильно. Ты свою Душу должен знать, а не видеть. Её другие видят. Уж хоть и говорят: чужая душа — потёмки, а ведь это только про тёмные души. Светлую-то Душу всегда видно. Твоя Душа, хоть не как фонарь горит, а всё ж светлая. Пятна есть на ней, — как не быть, коли не святой? — а и не такие тёмные, чтобы Душу застить. Ты ведь веришь в Творца, живешь по его заветам, а это главное.

— Но я даже не крещёный,… — смутился Волгарь.

— Ну, так что же? Иной и крёщеный хуже нехристя. Не это, Володюха, главное перед Создателем. Главное жить по Совести. А ты её не кривил, как сейчас видно.

— Спасибо, Павел. Я старался. Хотя, наверно, бывали какие-то случаи…

— Были, были! — хитро улыбнулся Павел, словно знал, что и когда Волгарь делал или говорил, не замечая упрека Совести.

Слышать голос Совести было для Волгаря главным с тех пор, как он стал осознавать себя. Сначала, наверное, как и всякий человечек, он ощущал только справедливое и несправедливое по отношению к себе, потом осознал, что есть в нём нечто, что не велит ему что-то делать или как-то поступать по отношению к другим. Позже понял, что это самый важный для него голос — голос Совести, и всегда внимал ему.

— Скажи, отец Павел… Вот мне дали обратный адрес, я сообщил его друзьям, и теперь меня спрашивают: где я, есть ли Здесь ад и рай, а я не знаю, что ответить. Мы с тобой где? — Ты верно сказал — Здесь. А про ад и рай и я не знаю, хотя и поминал их сам, когда служил. Это выдумки тех, кто Там. Писателей разных, попов. Здесь, говорю, Божье место. А уж как его каждая Душа видит, знать дано только Создателю.