Он стоял спиной к Барнаби, но сомневаться, он это или не он, не приходилось. Одет он был точно так, как в то первое утро на Пьяцце Колонна, и что-то в его внешности не позволяло спутать его ни с кем.

Барнаби почувствовал непреоборимое нежелание встречаться с ним вновь. Память о римской ночи, проведенной под руководством мистера Мейлера, была смутной и беспорядочной, но достаточно характерной, чтобы оставить крайне неприятное чувство, что он зашел чересчур далеко. Он предпочитал не вспоминать этого и буквально содрогался при мысли о повторении такой ночи. Барнаби не был чистоплюем, но тут он решительно поставил точку.

Он был готов вскочить и выскользнуть во вращающуюся дверь, когда Мейлер наполовину повернулся к нему. Он рывком поднял газету в надежде, что укрылся вовремя.

«Какая глупая ситуация, — подумал он за своим щитом. — И что это со мной? Удивительно! Я не сделал ничего, чтобы чувствовать — необъяснимым образом я ведь чувствую себя, — он поискал слово и нашел только явно нелепое, — замаранным».

Он страстно пожелал, чтобы в его газете была дырочка, сквозь которую он мог бы наблюдать за мистером Мейлером и двумя незнакомцами, и он осудил себя за это желание. Казалось, всякая мысль о Мейлере заставляла его ловчить, и это было ему неприятно, ибо он всегда отличался прямотой.

Все равно он не мог не подвинуть газету чуть-чуть вбок, так чтобы вся группа оказалась в поле зрения его левого глаза.

Они стояли на своем месте. Мейлер по-прежнему спиной к Барнаби. Очевидно, он говорил с воодушевлением и уже заслужил восхищенное внимание крупной пары. Они смотрели на него с чрезвычайным почтением. Неожиданно оба они улыбнулись.

Знакомая улыбка. Барнаби понадобилась минута-две, чтобы вспомнить, где он ее видел, и вдруг его осенило — это была улыбка этрусских терракот с Виллы Джулия: улыбка Гермеса и Аполлона, улыбка со сжатыми губами, от которой уголки их заостряются, как наконечники стрел, улыбка жестокая, спокойная или светская — но всегда загадочная. Напряженно живая, она выражает некое знание, словно улыбка мертвеца.

Улыбка поблекла, но не совсем исчезла с губ пары. «Теперь они, — подумал Барнаби, — превратились в жениха и невесту с саркофага на Вилле Джулия». И в самом деле, нежно-покровительственные манеры мужчины увеличили сходство. «Чрезвычайно странно», — подумал Барнаби. Увлеченный своими мыслями, он забыл о Себастиане Мейлере и опустил газету.

До сих пор он не замечал, что над картой на стене висело наклонное зеркало. По нему пробежали солнечные зайчики от вращающейся двери. Барнаби поднял глаза: в зеркале снова между головами влюбленных был мистер Мейлер, смотревший прямо ему в глаза.

Реакцию Барнаби нельзя было ничем оправдать. Он быстро встал и вышел из гостиницы.

Это произошло как-то само собой. Он пошел по окружности Навоны, говоря себе, что поступил ужасно. «Без человека, которого я только что оскорбил, — напоминал он себе, — мой главный триумф не состоялся бы. Я бы до сих пор пытался вновь написать свою самую главную книгу, и очень может быть, у меня ничего бы не получилось. Я обязан ему решительно всем!» Что же тогда заставило его поступить столь ужасно? Стыдился ли он той римской ночи, воспоминания о которой были невыносимы? Он допускал, что, может быть, дело и в этом, но в то же время он знал, что причина была серьезней.

Ему не нравился мистер Мейлер. До отвращения. И некоторым непонятным образом он побаивался его.

Он обошел всю большую Пьяццу прежде, чем пришел к решению. Он постарается, если удастся, загладить вину. Он вернется в гостиницу, и если не застанет мистера Мейлера, то поищет его в траттории, где они ужинали. Мейлер там завсегдатай, и хозяин, наверно, знает его адрес. «Так я и сделаю», — решил Барнаби.

Он никогда прежде не поступал наперекор чувствам. Когда он вошел во вращающуюся дверь в вестибюль гостиницы, он обнаружил, что все туристы рассеялись, но мистер Мейлер по-прежнему совещался с «этрусской» парой.

Он сразу увидел Барнаби и посмотрел на него без малейших признаков узнавания. Он как разговаривал, так и продолжал разговаривать с «этрусками», не сводя глаз с Барнаби. «Ну что ж, теперь он оскорбил меня, так мне и надо», — подумал Барнаби и направился прямо к ним.

Подойдя поближе, он услышал, как мистер Мейлер говорил:

— Рим ведь ошеломляет, правда? Даже когда вы не в первый раз. Не могу ли я быть вам полезным? Как чичероне?

— Мистер Мейлер? — услышал Барнаби свой голос. — Может быть, вы меня помните. Я Барнаби Грант.

— Я помню вас очень хорошо, мистер Грант.

Пауза.

«Что ж, надо продолжать», — подумал Барнаби и сказал:

— Я только что увидел ваше отражение в этом зеркале. Не понимаю, как это я сразу не узнал вас — могу приписать это только своей вечной рассеянности. Когда я дошел до середины Навоны, что-то щелкнуло, и я тотчас вернулся в надежде, что вы еще здесь. — Он повернулся к «этрускам». — Простите меня, пожалуйста, — проговорил несчастный Барнаби. — Я вам помешал.

Те одновременно издали протестующие междометия, и затем, вновь озарившись стреловидной улыбкой, мужчина воскликнул:

— Но я прав! Я не могу ошибаться! Это тот самый мистер Барнаби Грант. — Он обратился к мистеру Мейлеру: — Я ведь прав?

Жена его тоже что-то проворковала.

— Разумеется, да, — сказал мистер Мейлер. — Позвольте вас представить: барон и баронесса Ван дер Вегель.

Они радостно пожали руку Барнаби и разразились комплиментами. Они прочли все его книги, и на голландском (они уроженцы Нидерландов), и по-английски (они граждане мира), и его последний (несомненно, лучший) роман как раз с ними — что за совпадение! Они повернулись к мистеру Мейлеру. Он, конечно, читал его?

— Разумеется, да, — повторил он. — Каждое слово. Не мог оторваться.

Он выговорил это столь странно, что Барнаби, у которого нервы и так были на взводе, испуганно взглянул на него, но их собеседники наперебой пели хвалы совершенствам сочинений Барнаби. Было бы неправдой сказать, что мистер Мейлер выслушивал их восторги с неудовольствием. Он просто слушал. Его отчужденность вызывала в Барнаби все растущее замешательство. Выразив естественную надежду, что он с ними выпьет перед обедом — они остановились в этой гостинице, — много раз повторив заверения, что его книги столь значат для них, извинившись за навязчивость и тактично удалившись, они оставили Барнаби наедине с Себастианом Мейлером.

— Меня не удивляет, что вы не склонны возобновлять наше знакомство, мистер Грант, — начал Мейлер. — Я, наоборот, вас разыскивал. Быть может, мы перейдем в более спокойное место? Кажется, здесь есть кабинет. Пойдемте?

До конца дней Барнаби будет мутить при воспоминании об этой обычной небольшой комнате с псевдоампирной обстановкой, цветастым ковром и фабричным гобеленом на стене — излюбленным в маленьких гостиницах ширпотребным гобеленом с падением Икара.

— Я сразу перейду к делу, — сказал мистер Мейлер. — Так всего лучше, согласны?

Он действительно приступил к делу. Усевшись в судейской позе на раззолоченном стуле, сложив пухлые руки и вращая большие пальцы с обкусанными ногтями один вокруг другого, он принялся шантажировать Барнаби Гранта.

Все это случилось за две недели до того, как Софи Джейсон проводила в аэропорт имени Леонардо да Винчи свою подругу, у которой внезапно умер отец. Она возвратилась автобусом в Рим, в садик на крыше пансиона «Галлико», где десять месяцев тому назад Барнаби Грант принимал Себастиана Мейлера. Здесь она обдумала свое положение.

Ей было двадцать три, она работала в лондонском издательстве и начинала пробиваться как детская писательница. Это был ее первый приезд в Рим. Она и улетевшая домой подруга собирались провести летний отпуск вместе в Италии.

Они не составляли себе жестких планов, но засыпались ворохом брошюр, читали незаменимую мисс Джорджину Массон и зачарованные бродили по улицам от памятника к памятнику. Покойный отец подруги вложил изрядные капиталы в полиграфический комбинат близ Турина и договорился, что в римском отделении фирмы девушкам как следует подбросят деньжат. Им выдали официальные и личные рекомендательные письма. Вместе они были в упоении; в одиночестве Софи почувствовала странный, глубинный прилив сил. Быть самой себе хозяйкой — да еще в Риме! У нее были тициановские золотисто-каштановые волосы, большие глаза и полные губы, и она давно обнаружила, что ей лучше стоять спиной к стенке в тесных лифтах и везде, где поблизости оказывалось более двух римских джентльменов. «Близость, — объясняла она подруге, — и есть все выражающее слово».