Волкодав показал ему кулачище:

— Не потому я. Дашь слово, а вдруг дела не пойдут. И опять возник слабый смех в зале.

— Послушай, друг, я могу подумать, что слухи о тебе имеют основания, — решительно заявил Виктор Хаджимуссаевич. — Не прикарманиваешь ли ты государственные деньги?

— Что вы?! — испугался Волкодав. — Кто болтает, к тому самому надо присмотреться, — и поспешно добавил: — Сверх плана дам три тысячи рублей.

— Что для тебя три тысячи? — наседал председатель месткома. — Ты ж у нас передовик.

— Не уговаривайте, — уперся на своем Волкодав. — Дам больше — похвалите, но рисковать не стану: люблю, чтоб слово твердое было. Так воспитан! — и искоса глянул на вовсю веселившийся зал.

— Ладно, — сдался Виктор Хаджимуссаевич. — Так и запишем: три тысячи рублей. А кого на соревнование вызываешь?

— А кто хочет — с любым буду, — решительно заявил таксист.

Охотников не было, потому как соревноваться с Волкодавом было нелегко: заранее можно было сказать, кто победит…

— Ежели обязательства рассматривать обратно пропорционально тому, кто сколько ест, то я с ним запросто, — сострил Илья.

— Раньше знаешь, как батраков брали? — серьезно посмотрел на него Волкодав. — По тому, сколько съел! Есть о чем подумать…

— Может, ты, Майрам, с ним потягаешься? — кивнул подбадривающе Гагаеву Виктор Хаджимуссаевич. — Вроде ты на аппетит не жалуешься.

— С ним?! — замахал руками Волкодав. — На позор меня? Я ж его в два счета! Не он за королями, — а им приходится за ним бегать! Несерьезный он человек, несолидный. Одним словом — рыбак! Ему соперник не Волкодав, а Володька-салажонок! Уж лучше я опять с Ильей-остряком столкнусь лбами. Он после подведения итогов умолкает на целый месяц. Отдохнем от его хохм!

Илья был задет за живое. Вскочил, маленький, всклокоченный, красный от гнева, закричал, еще пуще багровея:

— Я тебя заставлю вообще проглотить язык! Навеки умолкнешь! Пиши меня с ним, Виктор Хаджимуссаевич! И все будьте свидетелями. Даю пари: кто проиграет — режет трех, — он растопырил пальцы руки. — Слышишь? Трех баранов, и ставит бочку пива! Осетинского!

— Это на бумагу можно? — деловито обратился в президиум Волкодав. — Нет? Тогда зафиксируем На совесть! Ильюша, готовь баранов да вели жене пиво варить. Это тебе говорю я, твой Волкодав! — и спросил у председателя месткома: — Разрешите приступать к соревнованию?

Виктор Хаджимуссаевич расцвел от хода обсуждения социалистических обязательств, довольный кивнул головой.

— Итак, родилась еще одна соревнующаяся пара. Прекрасно! Иди, Волкодав. И ты, Илья. Остальным выбирать друзей, соперников… Откроем доску, на которой каждый день будем вывешивать результаты, чтоб все в курсе были, чьих баранов будем на шашлыки пускать…

… Майрам любит это ущелье. Из всех других Куртатинское самое нежное. В теснине, пенясь и далеко вокруг разбрызгивая капли, стремительно мчалась в долину река. Шум ее добирался по склону горы до самой вершины, по пути пронизывая лесок, нависший над пропастью, и присмотренную Гагаевым поляну, в тени деревьев которой притаилась «Крошка». Посреди поляны поблескивала на солнце огромными пряжками пара женских туфель. Двери машины были широко распахнуты, точно она отдыхала вместе с ними. К «Крошке» направилась Валентина. Она была в легком, коротеньком платьице, замочек на боку еще расстегнут. Широкий вырез чуть приоткрывал пышную грудь. Сейчас она еще привлекательнее, чем была тогда, на даче. Как-то Майраму один борец, побывавший во время олимпийских игр в Мельбурне, заявил, что там девушки намного сообразительнее наших: они открывают взору мужчин лишь то, что у них самое соблазнительное. Идет по улице девушка, кажется, ничего особенного, вдруг взгляд твой спотыкается: вырез на платье открывает красивый овал худенького живота. Глаза сами так и зыркают. И девушка уже не кажется дурнушкой. Застегни ее на все пуговицы или наоборот раздень, — никто на нее глаз не положит. Так что, кое-кому одежда на пользу, если, конечно, в меру открываться и в меру прикрываться…

Примостившись на переднем сиденье и глядя в зеркальце, Валентина причесывалась, пудрилась, водила по губам помадой… Майраму нравится наблюдать за этой процедурой — сколько там хитростей! Из приемника, споря с шумом реки, неслась нежная мелодия.

— Ты не уснул? — не отрываясь от зеркальца, спросила Валентина.

Он растянулся на траве во весь рост. Над ним близкое небо и белоснежные вершины гор. Под ослепительными лучами солнца они казались сказочными великанами. Прозрачный воздух делал их совсем близкими — протяни руку, и она уткнется в белую вершину.

— Здорово! — невольно прошептал Майрам. Валентина согласилась, имея в виду другое:

— Да, неплохо…

Повернув голову к ней, он кивнул в сторону горы, нависшей над ними:

— Кого напоминает?

— Кто там?! — испуганно оглянулась она. — Знакомый?

— Гора, — усмехнулся он.

— Чего же ты пугаешь? — упрекнула она.

— Горы похожи на людей, — вспомнил Майрам.

— Горы есть горы, — возразила она. — Что видят — не выболтают…

Майрам закрыл глаза. В чаще деревьев успокаивающе щебетали птицы. Перед глазами возникла дорога — длинная, влекущая. Мимо гор, лесов, садов она вела все выше и выше, к самому небу. И прибежала к красивой незнакомке. Девушка стояла у дороги, и когда «Крошка» остановилась, она уселась рядом с Майрамом и ее глаза пронзили его…

И тут же новое видение. «Крошка» мчалась по дороге, догнала цепочку туристов. Девушка, шедшая замыкающей, оглянулась, — и Майрам увидел свою незнакомку…

«Крошка» затормозила у моста. Стоящая возле перил девушка оглянулась… Опять она, его незнакомка!

Навстречу «Крошке» выскочила регулировщица, приблизилась к ним… Она, незнакомка! Она положила на плечо Майрама руку…

Майрам открыл глаза. Валентина трясла его за плечо. Ему было неловко смотреть ей в глаза. Но она ничего не заметила, она тормошила его:

— Пора ехать… Меня могут хватиться…

Для второй пробы Савелий Сергеевич выбрал эпизод возвращения Мурата в Осетию. Почему этот, такой спокойный, вялый кусок сценария, когда можно было взять героический момент, такой, чтоб все смотрели, затаив дыхание? Но у режиссера был свой расчет, и после, когда Майрам добился его доверия, Конов ему признался, что хотел разглядеть Мурата уже умудренного тяжким скитальческим опытом. «Годы поиска счастья в разных уголках мира были для Мурата только прелюдией к главному в жизни. Важной, необходимой для становления его характера, но все-таки прелюдией», так считал Конов и поэтому избрал эпизод возвращения горца домой…

Доставив Михаила Герасимовича в город, Майрам возвратился в Куртатинское ущелье, в то место у развилки двух дорог, где из гряды гор выпирает скала с устремившейся в небо одинокой сосной, у которой по задумке постановщика состоится прощание Мурата с невестой. Отсюда он по узкой тропинке спустился в долину, откуда и начнется его путь в большой мир. Но это будет отснято позже, а теперь на тропинке возле камня сидел на траве постаревший Мурат и смотрел ввысь, на скалу и виднеющийся родной ему аул, по которому он соскучился за годы скитаний и в который хотел войти во всем блеске человека, посетившего заморские земли, и именно для этого он сделал минутный привал — чтоб привести в надлежащий вид свой заграничный ярко-клетчатый пиджак и полосатые брюки «дудочкой». На голове Мурата — черный котелок. Вадим, чьи приклеенные усики, подведенные брови да радостно сверкающие глаза придали его облику уловимое сходство с Муратом на фотографиях, торопливо вытащил из огромного фанерного чемодана с латинскими надписями на внутренней стороне пару черных, сверкающих под солнцем калош, напялил их на желтые с крупными пряжками штиблеты, хотя в них он в эту летнюю жару выглядел еще нелепее, — для верности провел рукавом пиджака по носкам калош, чтобы они отливали зеркалом, и подхватив в каждую руку по чемодану, направился к аулу. Между прочим, к аулу он приблизился за десять минут, но снимать его будут в другом ауле, который находится в полусотне километров отсюда, в совершенно ином ущелье — Даргавском, где Савелий Сергеевич присмотрел один «очаровательный дворик». Но знать об этом зрителю не положено, он будет убежден, что дворик, куда прибудет Мурат, находится в виднеющемся вдали ауле.