Остались только вороные. Один Валерий. Один и никого, как предсказывал саратовец. По сравнению с пророчеством разница заключалась в том, что к фаворитам вороным подбирались аутсайдеры-рыжие.

Но как, в самом деле, можно объехать резвых соперников? Это называется «съесть ездой» — тактикой.

Сергей Васильевич «управлял» наездником-земляком, земляк — коренником. Мы неслись что было сил, так, словно дело происходило уже на финише. Нет, дорога была еще длинная, как выражаются конники. Но мы намеренно делали бросок не вовремя.

Рыжие захватили вороных. Стараясь попасть в такт со стариком Кольцовым, я тоже качал вожжой, высылая свою пристяжную. Вовсю пыхтел наш коренник.

Валерий бросил на нас косой взгляд и опять слегка улыбнулся, крутанул головой: «Во дают!» Что было ему беспокоиться, когда у него — вожжи в руках, класс и резвость в запасе.

С противоположной от трибуны стороны, как всегда, стояла своя, особая публика, и раздались крики:

— Эй, на рыжих, столбом не ошибись!

Дескать, ехали мы так, будто дистанция уже заканчивалась.

Входя в последний поворот, при выходе на прямую, мы с вороными сравнялись. Было видно, как хорошо и свежо идут они, вороные, эта отлаженная самим же Сергеем Васильевичем живая машина. Пристяжки их вытянулись в струну, коренник влег в хомут, Валерий приподнимал вожжи, готовясь сделать последний посыл.

В самом повороте Сергей Васильевич вдруг дернул вожжу на себя. Его пристяжка соответственно начала крениться в сторону, на вороных. Оглушительный вопль вырвался сразу из трех грудей — Валерия и его испытанных пассажиров.

— Батя, что делаешь?! — воззвал Валерий.

Что в самом деле старик вытворяет? Это называется «проехать по ногам». Прямо под копыта вороных лезли наши рыжие. Вороные забеспокоились. Их правая пристяжка подалась в сторону коренника, коренник начал стричь ушами, меняясь ходом.

— Опомнись, батя! — взмолился Валерий.

Вырвав у меня вожжу, старик с остервенением «поливал» сразу обеих наших пристяжных, но, кажется, не за тем, чтобы подвигались они к финишу, а давили вороных. Сергей Васильевич еще и приговаривал: «Вот как у нас, у стариков! Вот как у нас, у стариков!»

Да что же это такое, в самом деле? Я тоже крикнул:

— Сергей Васильевич!

Пугачевские глазки оказались вдруг прямо у меня перед лицом.

— Если ты, безрукий мерзавец, хоть пикнешь, — прошипел старик, — то будешь под копытами снег глотать!

Действительно, это было бы под копытами, потому что справа, с моей стороны, полем надвигались серые.

Вороной коренник вдруг вскинулся — сбился! Сразу же вороные провалились куда-то назад, в бездну. И тут Сергей Васильевич заголосил. Как будто он рожал или его режут, старик кричал: «А-а-а! И-и-и!» Он «звонил», то есть махал вожжами, понукая пристяжных, он звонил ключами под носом у серых, он один вел войну с целым светом, летя на последней прямой.

Коренник наш качался. Наездник-земляк не управлял им, а тащил его на вожжах. Заслоняя полнеба, с грохотом голосов валилась на нас трибуна.

— А-а-ай! А-а-ай! И-и-их! — визжал, буквально визжал Кольцов.

Вороные нас опять настигали. С поля — серые. Летело к финишу девятиголовое чудовище. Три тройки разом. «И сидит-то черт знает на чем… Черт побери все…» Как дьявол за сценой, строил соперникам Сергей Васильевич такие козни, с которыми невозможно было справиться. «Вот как у нас! Вот как у саратовских!» Он бросил под копыта серым свою шапку. Он раскидывал по бровке рукавицы, от чего вороные опять шарахнулись.

Финишного колокола я не слыхал. Никто, наверное, из нас не слыхал. Услышали лошади, к этому звону привыкшие: сами собой они перешли на шаг.

— Ты, земляк, постой, — сказал вдруг с беспокойством Сергей Васильевич.

И не успел саратовец оглянуться, как Кольцов уже выскочил из саней и меня за собой потащил. Пугачевские глазки бегали из стороны в сторону. Дорогой мы подобрали рукавицы и шапку.

— Давай бог ноги! — произнес Кольцов. — Принять надо без сорок.[7]

Мы с ним пустились, как говорится, «в обратную», по бровке, а там — через знакомые щели в заборах и всякие задние, запасные ворота. Мы крались дворами, подальше от глаз людских, а ветер доносил до нас звуки победного марша, под который рыжие, как видно, уже совершали круг почета.

Расчет наш заключался в том, что проскользнем мы мимо главного входа в то время, когда все будут отвлечены церемонией. А там и автобусная остановка, и только нас и видели! Но у входа стояла «скорая помощь». Мы так, с разбега, в нее и врезались.

Два белых халата с носилками спускались по ступеням. Несли директора, того, что руки нам перед призом пожимал. С большим чувством пожимал, от всего сердца говорил: «Приветствую вас, дорогой Сергей Васильевич!»

Скрываться было уже некуда. Мы даже еще и путь преграждали носилкам. Голова лежавшего приподнялась. Глаза уперлись в нас.

— А, Сергей Васильевич, сыноубийца мой милый, — слабым голосом произнес несомый. — Может быть, ты посоветуешь мне трехсотлетия нашей породы дожидаться и тогда уж ехать на утешительный?

Призы «утешительные» разыгрываются между проигравшими большие призы.

Пугачевские глазки выразили детское отчаяние. Но все же, собравшись с силами, старик Кольцов крикнул:

— А что? Это же спорт! В спорте все случается…

Директор даже привстал на носилках.

— Ты… ты о спорте заговорил? Ах, вот оно что, ты, оказывается, у нас спортсмен…

Директор сел на носилках.

— Сергей Васильевич, как же не стыдно тебе? Спортсмен! Да на себя-то посмотри.

Но тут подбежала к нам еще одна фигура — заводской завхоз.

— Борис Яковлевич, — бросился он к директору, — тулупчики куда теперь девать? Может, старику Кольцову, раз уж он выиграл, дадим?

Кольцова он, вечно озабоченный, и не заметил. Но каменным взором взглянул на старика наездника директор.

— Тулупчик? Дай только поправлюсь да встану, я с него самого шкуру на тулупчик сниму!

И силы оставили энтузиаста.

Из Америки мы вернулись в марте, прямо к женскому дню, и сразу же начали нечто вроде лекционного турне на тему «Лошадь в современном мире».

Успех был потрясающий. Программа наша была проста. Сначала в самом сухом информационном духе приводились цифры. Современный мир держится на подсчетах, вот мы и сообщали, как говорили на корабле морякам, сколько стоит породистая лошадь, сколько сейчас вообще лошадей на свете: впечатление было ошеломляющим. После этого в абсолютной тишине следовало объявление: «Перед вами выступит ветврач, ну, проще говоря, коновал…»

«Проще говоря» — легко сказать! Слово «коновал» взрывало любое собрание, как гигантскую бутыль с шампанским. Люди хохотали не в силах остановиться. Дальше уже каждое слово нашего доктора вызывало такой смех, которому мог бы позавидовать «рыжий» в цирке. И действительно, в одном клубе удостоились мы чести выступать в очередь со знаменитейшим комическим артистом. Он был за нами следующим номером программы и с беспокойством выглядывал из-за кулис, желая понять, почему в зале совершается гомерическое неистовство. Конкурировать с «коновалом» даже он не мог, и пришлось ему на ходу менять репертуар: вместо комических рассказов читать лирические стихи.

Одно только смущало меня: слова, данного Томасу, я в этих выступлениях все никак не мог выполнить.

— Ты вернешься домой, — с воодушевлением втолковывал Томас, наряжая меня в настоящий ковбойский костюм, — и расскажешь всем и каждому, что такое ковбои.

Но ковбойский наряд разделил участь третьей подпруги. Никто не верил в костюм! «Что это еще такое?» — спрашивали. «Ковбойские брюки». — «Ха-ха, какие же это ковбойские?» Даже кожаные штаны вызывали только недоумение. «Знаешь что, — посоветовали мне, — сними ты все, оставь шляпу и шпоры».

Шляпа и шпоры действительно производили почти такое же впечатление, как цена гнедого Фрегата и слово «коновал», но если бы в таком виде попался я на глаза ковбоям!