Заритесь вы, ребятки, на мою лисью шубу, как кот на сметану, с расспросами лезете — расскажи да расскажи, Тимофеич, где ты такую знатную шубу раздобыл, а того не знаете, что скоро придется мне эту самую шубу, чтобы она в соблазн добрых людей не вводила, в сундук запрятать или обратно отдать.

Рассказать раз, два, ну, три, что да почему, — не трудно, но когда тебе проходу не дают, так уж тут, извините, и золотой шубе не рад будешь.

Расскажу, соседушки, так и быть, в последний раз, а вас, товарищ сочинитель, прошу напечатать мой рассказ, авось после этого мои земляки не так будут допекать расспросами.

Колкая погодка выдалась в ту путаную, вьюжную ночь. Лихая, одним словом, ночка.

Вышел я во двор скотине сена дать, а шапку надвинуть покрепче забыл. А верткий ветер не то что шапку, а голову сорвать мог. Набросился он на меня словно злой пес, содрал с головы мою шапку, подкинул ее и понес в черный бор. Гнался я, гнался за ней, но худо старому человеку с прощелыгой-ветром тягаться.

...Вернулся в избу расстроенный. Шапки жалко. Хоть и стара она и моль ее изрядно общипала, но, как говорят, то дорого, что сердцу мило, а я привык к своей бараньей грелке.

Местность наша глухая, лесная. Озер, болот и кочек так много, что иной раз кажется, будто вся земля кочками как бородавками покрыта. Деревни, хутора редко понатыканы. Если деревня от деревни в тридцати километрах, то говорят:

— Ну и густота же у вас, мужики... Проходу от деревень нет... Куда ни повернешься, всюду деревни и хутора...

Сижу на лавке, думаю. Не выходит шапка из головы. Смех и грех. Где-то она сейчас, моя матушка? И сердиться не знаешь на кого. На ветер? Что с него возьмешь. Спасибо, что он еще с шапкой голову не унес.

Вдруг ввалились ко мне в избу пограничники, гремят винтовочками, холода со снежком с собой притащили. Стало в избе сразу шумно, людно, гомотно.

Гости скидывают запорошенные снегом шлемы, расстегивают шинели, стряхнули снег с сапог, но не в сенях, а прямо в избе, — и сразу к печке.

Взглянул я на гостей, дрова у печки пересчитал и сообразил: не обогреть моими дровишками продрогших молодцов. Накинул полушубок и вывалился из избы.

На улице, у прикуты, человек с винтовкой ходит, около крыльца семь пар лыж. Жалко мне стало паренька:

— В избу чего не идете, товарищ? Лыжи караулите? Их тут никто не унесет. Людей посторонних на хуторе нет...

Поежился закиданный снегом караульщик, да и говорит:

— Спасибо, отец. Но мне и здесь тепло. А вот ты, смотри, не простудись...

Перекинулся я с добрым часовым парой тепленьких словец насчет злодейской погоды, от которой человеку житья нет, — и в избу греться. Подбросил в печку дровец — и к старухе. Сидим с ней на лавке в уголке, на молодцов поглядываем.

А они, сердечные, так захолодали, что иные форсуны (как же не форсуны: на улице тридцать градусов холода, а они в носочках) чуть не со слезами сдирали с застуженных ног сапоги. А потом к печке, к огоньку греться. И образовалась около моей жаркой времянки очередь. Греются мои полуночники, захолодевшие пальцы ног, как малые дети, тискают, — и хоть бы словечко.

Я не торопил их. Худо языком чесать, когда мороз по ребрам перебирает. Отогреются, тогда заговорят.

Так оно и случилось. Старшой отряда, высокий, жилистый, с длинными руками, обернулся ко мне:

— Старик, ты бы чего закусить нам приготовил. Молоко-то есть?

А у меня недавно корова отелилась, в молоке недостатка не было. Мы со старухой до молока не охотники, ну и приходится квасить на творог и сметану. Старшой поворочался на чурбаке, а потом спросил:

— А как у тебя обстоит дело насчет сала?

— Есть, — отвечаю ему, — и свиное сало.

Оживился он тут, отошел от печки:

— Ну вот, хозяин, и покорми нас. Да поскорее. Мы ведь к тебе не в гости приехали.

А мне иное в голову лезет: молоко холодное, сало в сенях, в бочке, под камнем стынет, не согреет такая холодная еда гостей. Чайком бы угостить молодцов — это другое дело.

— Может, вам, товарищ командир, самоварчик?..

Улыбнулся чему-то хитро начальник, да и говорит:

— Некогда нам долго задерживаться у тебя, отец.

— Да это не долго, товарищ начальник. Угли в печке горячие. Самовар в два счета вскипит.

Подошел тут ко мне старшой, взял за плечи:

— Спасибо, спасибо, хозяин, ты нас пока молоком угости. А что касается чаю... Мы его у тебя на обратном пути будем пить. Днем. Понятно?

А чего тут непонятного. Видно ребятки на жаркое дело выбрались.

Стали мы с хозяйкой накрывать стол. Она на стол стаканы, ложки, хлеб носит, а я за молоком в подполье полез, да за одно и солененьких рыжичков захватил, а потом стал зажигать «летучую мышь».

— Отец, ты куда?

— За салом. Сальца ребяткам надо принести.

— А разве за ним к соседям нужно итти?

— Не-ет, какое там к соседям. В сенях стоит кадка... Я в два счета...

— A-а. А я думал... Если к соседу, то не стоит и беспокоиться.

В сенях я добрался до кадки и только было ухватился за двухпудовый камень, как вдруг слышу — дверь заскрипела. Поднял голову, а в сенях начальник отряда.

— Осилишь, отец, один? Может, помочь?

И не ожидая моего согласия, подошел к кадке и легко отодрал пристывший булыжник от мяса.

— Ну и камешек же навалил ты, отец. Такой груз из свинины весь жир может выдавить... Могильные плиты легче...

— Трезор, Трезор, — отвечаю я ему, — во всем виноват. Мой пес. Он тоже до свининки не дурак. Положил я десятифунтовую гирю — свалил, полпуда — тоже сбросил. Тогда я пудовым булыжником прикрыл кадку. Встал утром и вижу: лежит мой пудовый груз, как сухое полено, около кадки, и полкилограмма сала недочет. Вот тогда я и придавил сало этой каменной горой...

— И помогло?

— Ау! Отъел он теперь свининку...

Посмеялся тут командир отряда, продувного Трезора просил показать ему днем и пошел, скрипя половицами, на крыльцо. Постоял немного, с крыльца спустился и обошел двор.

Вернулся я с салом в избу и вижу: пограничники уже одеты, винтовочки в руках. Знать, на границе что-то стряслось. Любят зарубежники путаную погодку, но не зевают и наши орлы.

Ужинали мои гости по-походному. Я сам всю русско-японскую войну в Манчжурии провел, прошел ее, сопочную страну, и вдоль и поперек, знаю военную тревогу и торопливую солдатскую еду.

Чего греха таить, очень мне хотелось повыпытать у пограничников, куда и зачем выбрались они в такое время, но, вижу, им не до меня. Отчасти был я доволен, что мои гости так тонко ведут себя: военный народ. Он всегда должен быть строгим, подтянутым и скрытным.

Одно удивило нас со старухой. В доме нашем перебывало не мало пограничников; за моим неказистым сосновым столом сидели и орденоносные начальники застав и коменданты участков, а однажды заходил укрыться от дождя даже сам начальник отряда майор Стрешнев. Но ни разу не приходилось мне видеть таких молчаливых и неразговорчивых пограничников.

Был у меня кот, озорник, плут, игрун, каких поискать. То с мотком ниток играет, то за мухами охотится. Пограничники любили возиться с ним. Когда он отсутствовал или дрых, прикрыв белую мордочку лапкой, они всегда справлялись:

— Степан Тимофеевич, а Лопушок где?

А кот уж тут как тут: здравствуйте, мол, давно не видались.

Правда, к этим пограничникам он подошел не сразу: печки боялся. Когда они грелись, он смирнехонько сидел поодаль, щурился.

Как только сели пограничники за стол, Лопушок шмыгнул к ним под ноги. Но пограничники даже не посмотрели на него. Лопушок отошел от стола и стал проделывать на глазах у гостей всякого рода фигли-мигли, на которые он был великий мастер. Кот скакнул раза два вверх. Смотрите, мол, какой я ловкий да прыткий. Но пограничникам было не до забав. Обиделся Лопушок, шмыгнул на полати, лег на перевор, раскрыл круглые глазищи, словно спрашивает: «Что же это такое происходит? Светопреставление? Старался, старался, и все зря...»