Бойцы куда-то уходили, хотелось и мне податься за ними. Правда, я уже трухлеват, но все же в моих руках еще есть сила, чтобы держать ружьишко, да и ноги привыкли к ходьбе.

Около занесенного снегом домика стояли, выстроившись в два ряда, с винтовками за плечами бойцы заставы. Снег уже успел побелить каждого из них, отчего пограничники в своих остроконечных шлемах походили на сказочных богатырей.

Начальник заставы, помахивая плеткой, не спеша прохаживался по крыльцу. Он был одет в добротный полушубок, валеные сапоги, шлем он так надвинул, что из-под козырька виднелся только нос и подбородок.

Подвели коня. Когда его выводили из конюшни, конь как будто бы был вороной, а перед начальником у крыльца, предстал уже серым. Товарищ Холмской легко вскочил в седло, оглядел бойцов, махнул рукой, и тут пограничники вдруг зашевелились и начали один за другим исчезать в темени ночи. Не прошло и двух минут, как от отряда остались на площади одни лишь лыжные следы, которые снег сейчас же и замел.

Потянуло и меня в лес. Сойду, думаю, с крыльца, нацеплю лыжи и пристроюсь к молодцам. Как проводник. Только сошел я с крыльца, а старшина тут как тут.

— Вы куда, Степан Тимофеевич?

— Домой, к старухе.

— Завтра вы увидите ее, Степан Тимофеевич. А сейчас в столовую идите, чайку попейте, закусите и спать. А домой мы вас утром отвезем.

Я стал было говорить, что старуха моя одна осталась, она женщина хворая, пугливая, всякого ночного шороха, скрипа боится, торкнется заяц в пеледу, а ей кажется, что это волк в дом ломится. Без меня она и спать не будет...

— Уж вы отпустите, товарищ старшина...

— Не могу вас отпустить, Степан Тимофеевич. Приказ начальника. Заблудиться можете, замерзнуть.

Так и пришлось моей Марковне одной коротать ночь, за которую она меня и по сей день пилит. Как это так одну ее на хуторе оставили.

После ужина лег я на кровать, а сон, что пугливый заяц к охотнику, даже и близко не подходит ко мне. Взбудоражил в такой холод заставу, людей поднял. А вдруг все это зря? И бойцов жалко, и старухи жалко, и самому не заснуть от этих дум.

Разбудил утром меня лай собак и стук винтовок. «Никак пограничники вернулись?» Подскочил к окну, вижу: сани-розвальни, и торчат запорошенные снегом четыре обутых в сапоги ноги. Трое бойцов расседлывали упаренных лошадей, обледенелые лыжи стояли в пирамидке. Отряд, значит, вернулся с облавы. Что за люди лежали в санях?

— Дедушка, к начальнику. Начальник вас к себе зовет, — сказал дежурный, коренастый, с круглым, румяным лицом боец. Одернув рубаху, я двинулся из комнаты.

— Обуться бы надо, дедушка! — улыбнувшись, крикнул дежурный.

Посмотрел я на свои ноги — сквозь землю бы провалиться! Хорош бы я был, если бы в таком босом затрапезном виде предстал перед людьми. А еще бывший солдат!

В коридоре, у дверей кабинета начальника, расхаживали часовые с винтовками. Увидали меня, кивнули мне и этак почтительно расступились. Старшина стоял в дверях с наганом в руке. Начальник, распахнув мокрый полушубок, — у окна, тоже с наганом.

В углу около печки сбились в кучу мои вчерашние гости, но уже не семь было их, а пять.

По бокам задержанных стояло человек шесть бойцов с винтовками. Каких злых дел натворили бы перебежчики, если бы незамеченными по нашей глухой, лесной местности проскочили в тыл.

Набрался я храбрости и в упор посмотрел на разведчиков. Показал им, что хоть и много мне годов, хоть и грамоте я плохо обучен, но свое дело знаю. Они сразу опустили головы. Лишь старшой этак нахально и зло обжег меня взглядом.

Молчим. Но вот начальник заставы сделал своим бойцам знак, и те стали по одному выводить из комнаты заграничных коршунов. Когда они ушли, товарищ Холмской шагнул ко мне и весело проговорил:

— Узнали, Степан Тимофеевич, гостей?

— А чего их узнавать. Я бы этих мазуриков и через тысячу лет узнал.

— Понятно вам, Степан Тимофеевич, почему эти господа за молоко вам не заплатили?

— Понятно, — отвечаю ему, а у самого дрожь пробегает по телу. Не то от радости, что я, старый, не зря заставу поднял, не то от злости на чужаков.

Тут начальник заставы обнял меня и крепко-крепко поцеловал.

— Спасибо тебе, Степан Тимофеевич. От всей Красной армии спасибо. Таких зверей помог ты нам поймать. Наркому о твоем подвиге буду докладывать. Ведь ты знаешь, что они на границе одного нашего бойца сняли. Подползли в саванах и сняли.

Говорит он мне разные приятные вещи, в герои возводит, а я и рот боюсь открыть.

«Надень они воротнички, заплати за молоко — кто знает, притрясся бы я тогда на заставу», хотелось сказать товарищу начальнику. Да сдержался.

Старшина сумки шпионов начал потрошить. Распахивал одну за другой и на стол всякую всячину выкладывал. Ну, первыми, как это водится, на столе появились револьверы, и такие револьверы, которых я и не видывал. За револьверами — бомбы, гранаты, банки с консервами, сероватые плиточки динамита, свиное сало, хлеб и табак. А потом появилась на столе и моя разлюбезная шапчонка.

— Как она попала к вам, товарищ начальник?

— Шапка? Мы ее в лесу нашли. А вы, что же, знаете ее хозяина?

Пришлось поведать о невеселой истории с шапкой. Усмехнулся товарищ Холмской, подумал немного да и говорит;

— Степан Тимофеевич, недельки через две мы вам за ваш геройский подвиг, сметку, догадливость такую шубу с шапкой подарим, какой не носил и английский король. Отдать вам вашу шапку мы не можем. Эта шапка — вещественное доказательство. Она в отряд, в город пойдет. По этой шапке мы на след шпионов напали.

Говорит он это мне, а я о шубе английского короля думаю. Вот, думаю, дожил, Степан Тимофеевич. Какую ж такую шубу он, мировой узурпатор, носит? Может, это такая шуба, в которой летом будет жарко, а зимой холодно? Куда ж мне до английского короля. Мне бы что-нибудь попроще.

Так и поехала моя шапчонка в город вместе с револьверами, бомбами, динамитом, салом и табаком. Где она сейчас находится, я не знаю. Может, в музее каком. Осматривают люди музей, на шапку косятся, а того не знают, чья это шапка, кто ее носил.

Сбился во время погони отряд пограничников со следа. Путались, путались бойцы по лесу, вдруг замечают что-то черное у белой снежной кочки тулится. А это — шапка. Чья шапка? Как она попала в лес? Оглядели снег и невдалеке от шапки нашли следы закордонных полуночников. Повеселели тут ребятки и погнали лыжи по следам. Одним словом, я не зря больше двадцати лет носил мою баранью грелку.

Поблагодарил я товарища начальника за доброе слово и вышел из кабинета.

В комнатке, где я провел ночь, на кровати лежал раненный в руку боец.

Увидев меня, он пригласил сесть.

— Ну как, отец, хороших зверей поймали мы?

— А лучше и не сыскать. Им товарищ Холмской жару поддаст... Мерзавцы. В пограничников обернулись...

Забрав свои пожитки, чтобы не тревожить раненого, я на цыпочках вышел из комнаты.

Прощаясь со мной, старшина говорил:

— Уж вы извините нас, Степан Тимофеевич, что так нескладно получилось. Обещали отвезти, а вам снова приходится на своих на двоих. В больницу раненого сейчас повезем. В руку саданули его негодяи.

В руку-то, в руку, а паренька все-таки жалко. Проходя мимо саней, я поднял солому. В санях лежали мои вчерашние нахлебники. Один, постарше, лежал, сжав кулаки и широко открыв глаза. Во рту блестели два золотых зуба.

Второй, помоложе, прищурив глаза, смотрел в мою сторону, как бы говоря мне: «А все это из-за тебя».

Прикрыв разведчиков соломой, я разыскал свои лыжи и не спеша порысил к старухе, перед которой мне нужно было отчитаться, рассказать ей, каких гостей она молоком поила.

Дней через семь приезжает ко мне на хутор боец.

— Степан Тимофеевич здесь проживает?

— Здесь, здесь, — говорю, — живет Степан Тимофеевич. Где ему еще жить.