Устав, написанный Барселосом и переданный им падре Меделлу тайком в Республиканском клубе, под столом для покера:

* Учреждается Легион дочерей Евы.

* Принимаются женщины любого возраста, цвета, объема груди, вероисповедания и гражданского состояния, испытывающие потребность в нравственном очищении.

* Легион проповедует не радость плоти, которая является божественным даром, а, напротив, дисциплину.

* Дочери Евы вольны действовать по своему усмотрению, если все происходит за закрытыми дверями.

* При этом из политических и религиозных соображений, а также сообразуясь с текущей ситуацией, приветствуется сдержанность, дабы не размывался уже и без того размытый нравственный фундамент нашего несчастного общества.

* По четвергам и субботам устраиваются собрания в помещении церковного прихода, причем женщинам следует появляться чистыми и пристойно одетыми.

* За свои многочисленные добродетели и безупречный моральный облик господин Энрике Барселос назначается гражданским советником при Легионе.

Толпа школьников высыпала из дверей Храма науки, крича на все лады. Скоро Алвин узнал, что Муниципальный совет закрыл последние еще действовавшие школы. Стоя в центре пустого класса, слегка сбитая с толку Анжелика увидела, как он слезает с извозчика и входит в гимназию. Он нашел ее очаровательной, а тишину пустых аудиторий — восхитительной. Они закрыли окна и собирались уже выйти из зала, когда Алвин обнял Анжелику за бедра. Сорок парт вокруг снисходительно молчали, святой Фома Аквинский в черной рамке словно говорил: «этому природа учит все живые существа», оба катались по столу, и Алвин сполна наслаждался ее телом, когда в дверь постучали.

Но оба ничего не слышали, пока, трепеща, как обезьяна на трибуне, Алвин исторг в нее свою влагу и свалился с небес. «Ты с ума сошел», — сказала она, поправляя подол платья, и тут они расслышали снаружи голос директора. Тот не переставая стучал и стучал в дверь.

Объявление от Ассоциации итальянцев, вывешенное на стене (на итальянском):

«Санитарное состояние города внушает опасения. Прошу всех заболевших не искать меня, не пытаться связаться со мной и не искать никакого выхода из положения. Председатель».

Алвин перечел объявление трижды, прежде чем вернуться к действительности.

Из дневника Анжелики:

«Никаких сомнений: он хочет моей погибели. Он говорит, что я выгляжу, как святая, и это невыносимо. Он говорит, что хочет вывалять меня в самых грязных местах, например, в курятнике, чтобы выпачкать мои белые бедра. Если бы он мог, то сдал бы меня в бордель».

Выпрыгнув из окна, они, по счастью, наткнулись на все того же извозчика. В планы Анжелики не входило публичное появление вместе с Алвином. Она пыталась изображать из себя выздоравливающую. Но это было нелегко при ее совершенно здоровом облике.

Улицы были запружены народом: Менделл организовал процессию, чтобы молить Господа о дожде. Менделл не верил в действенность таких молитв, но считал, что и особого вреда от них нет. Раньше в городе устраивались великолепные процессии, но теперь на заседаниях Республиканского клуба собиралось куда больше народу.

Небольшая прямоугольная старая площадь Матрис изобиловала резкими контрастами.

В Республиканском клубе гремели речи о французской революции.

В двух шагах располагалось прибежище кроткого назарянина: Святой Августин напротив Вольтера.

А посередине втиснулось ветхое уродливое строение, где обитала власть: суд, тюрьма и муниципалитет.

С прибытием сюда нескольких проституток и бесхозных лошадей местность вполне могла соперничать с бульваром Сен-Мишель в самом Париже.

Кинтино Бокайюва:

«Так же, как мусульмане совершают паломничество в Мекку, чтобы просить пророка о поддержке, каждый республиканец должен ехать в Кампинас, но не за поддержкой, а чтобы видеть вблизи, как растет и ширится живительное республиканское учение».

Алвин все еще был взволнован после приключения в классе. Одна лишь мысль об этом воспламеняла его, и он не мог сосредоточиться больше ни на чем. Ему хотелось осквернить еще какое-нибудь место: он подумывал о том, чтобы застигнуть Анжелику в часовне. Но вместо этого застал ее на лестнице в доме, согнул пополам, задрал на ней платье и овладел ею.

Из дневника Анжелики:

«Он обошелся со мной как с самкой, как с животным, и назвал меня императорской кобылой. Покрытая и униженная».

Вечером заявился директор с дурацким выражением на лице. Алвин скрылся в комнате для гостей и не слышал ничего, но Анжелика оказалась на высоте. Да, извозчик увез ее сразу после уроков. Да, она оставила дверь открытой. Да, дверь закрылась сама. Такое случается. Разве господин директор не читал трудов выдающихся оккультистов, например, Аллан-Кардека? А кроме того, увы, двери теперь не те, что прежде. «И двери, и гимназии», — вздохнул директор.

Явно получив удовольствие от того, что случилось, Анжелика захотела повторить сцену на лестнице. С одной только разницей: теперь она возьмет инициативу в свои руки. Но Алвин, не будучи сторонником теории дежа-вю, идею отверг. Кроме того, как истинный сибарит он хотел этим ранить ее самолюбие.

Той ночью Алвин почувствовал отвращение в душе, выскользнул на улицу, где его подхватила веселая компания, направлявшаяся в бордель. Ночь была прохладной и звездной, жизнь ничего не стоила. Философия Барселоса.

Алвин был поражен обилием газовых рожков в заведении мадам Зилы. Даже на главной улице Кампинаса не было столько.

Убегая от яркого света, он зашел в какой-то тупичок с белеными стенами. Толстый и яркий, словно апельсиновая корка, матрас. Длинноногая девушка покачивала бедрами. Под юбкой ничего не было. Звали ее Пурезинья.

Алвин открыл окно и вновь испытал удивление: цирк придвинулся вплотную к владениям мадам. Брезентовый купол его парил над бордельными комнатками навозного цвета. Вероятно, Ла Табль хотел исподтишка воспользоваться светом газа. Музыка в обоих заведениях играла одинаковая, и посетители свободно переходили из одного в другое.

По этой причине зрителей в цирке было всегда много, и настроение у них было на редкость веселое. Мадам же, с ее природной коммерческой жилкой, могла временно усилить свои кадры за счет кордебалета. Выручку она делила честно пополам с Ла Таблем, за вычетом налогов и расходов на содержание заведения.

Похоронщик Антонио Эшел сокрушался, сидя в баре «Элой» за бокалом пива. Никто никогда не видел его пьющим. «Я прожил скверную жизнь, — объявил он с высоты своих семидесяти четырех лет. — Надо было заняться продажей колыбелей. Так тяжело провожать в последний путь своих приятелей! С каждым гробом я хороню частицу самого себя».

Перейра: Значит, изготовление гробов действует вам на нервы?

Эшел: Мне никогда не нравилось наживаться на смерти.

Затем он поведал, что один из членов санитарной комиссии обнаружил в его моче белок.

Но Эшела беспокоило не это, а поведение Круга, его приятеля из немецкого общества, который вот уже восемь лет не появлялся на людях, поскольку рак мог в любой момент свести его в могилу. Несколько месяцев назад он стал хиреть прямо на глазах и заказал Эшелу урну первого разряда. Но за время эпидемии его болезнь отступила, а теперь, на фоне всеобщего мора, он поправлялся буквально с каждым днем. И громко хохотал, когда мимо его окна проезжал катафалк.