— Что тебе приготовить на ужин, Бернар?

— Мне все равно.

— Я сварю тебе бульон, картофельное пюре и поджарю яичницу.

— Великолепно.

Сперва я чувствовал себя уязвленным, но вскоре понял, что, несмотря на горячее желание, она так ничего и не сможет понять в физической любви. Зато у нее были внимательные руки, созданные для нежных жестов, заботы и утешения. И всякий раз я мысленно подстерегаю эти руки. Мне так хочется, чтобы они кормили меня, умывали, словно ребенка. Ведь, в сущности, я тоже не склонен к плотской любви. Я рос боязливым, эгоистичным мальчиком и почти что круглым сиротой. А вот с Элен я не чувствовал себя одиноким. Я настолько привык к шороху ее платья, что, пожалуй, не смог бы теперь обойтись без этого.

Беседовали мы с ней нечасто. Она была не слишком умна, а ее образование оказалось поверхностным и весьма условным. Но она получила хорошее воспитание, и этим сказано все! Тем не менее она считала себя пианисткой, поскольку умела в такт стучать по клавишам, и это единственное, что меня раздражало. Она, пожалуй, была бы самим совершенством, если бы согласилась излучать не слишком яркий свет, а слегка затемненный, как у ночника. И все же я не потерял надежды изменить ее. В снятом нами доме тоже стояло пианино, но очень старое, допотопное и совершенно расстроенное. По вечерам она мне на нем играла, а я слушал ее, сидя на старом диване с лопнувшими пружинами. Вся мебель в доме была какая-то старая, потрепанная и потому трогательная, комнаты просторные, с вылинявшими обоями.

Я пил свою настойку постоянно, потому что редко когда не чувствовал глухого жжения в желудке. Приятная на вкус настойка ромашки оказывала на меня, как правило, усыпляющее действие. Вытянув ноги и положив голову на спинку дивана, я смотрел на Элен, сидящую ко мне спиной и освещенную свечами, стоящими на пианино. К несчастью, она любила Шопена! Играет она жестко, возможно, нарочито жестко. О боже!

— Расслабься, — говорю я ей.

— Ты ничего в этом не смыслишь, — доносится в ответ.

— Наоборот, я очень даже понимаю музыку: здесь необходимо тепло, радость…

— У Шопена музыка грустная.

— Не всегда, Элен, не всегда.

— Что ты в этом понимаешь?

— Мне так кажется.

И когда искушение становится слишком сильным, я встаю, но не вынимаю рук из карманов.

— Начни снова, пожалуйста, доставь мне удовольствие… Не придавай столько значения ритму. Представь себе, что ты в воде, волны качают тебя…

Так и есть, не выдержав, я уже рисую в воздухе кончиками пальцев картину. Элен прерывает игру.

— Тебе, Бернар, надо бы возобновить занятия музыкой. Я могу тебе помочь в этом.

Вернувшись к своему дивану и глотнув настойки, я, сдерживаясь, отвечаю:

— Продолжай и больше не обращай на меня внимания.

И, повернувшись вполоборота, чтобы видеть мою реакцию, она начинает снова, а я лишь машинально покачиваю головой. В боку под ладонью я ощущаю боль, настойчивую и пульсирующую. Но она не приносит мне слишком много страданий, она похожа на точащего дерево жука-короеда. Элен опять останавливается…

— Тебе нехорошо?

— Немного.

Ну ничего! Усевшись рядом со мной, она обнимает меня за плечи, а я упираюсь головой в ее лоб.

— Мой дорогой, меня тревожит твое состояние. Я уверена, что дела пойдут на поправку, как только у нас появятся настоящие хлеб, сахар, кофе…

Но я тут же обрываю это перечисление, вспомнив, что все это мы уже ели, когда была жива Аньес. А теперь, как все, питаемся эрзац-продуктами. Элен помешивает ложечкой в чашке, и этот звук кажется мне необыкновенно нежным, а в затылке я ощущаю какую-то счастливую усталость. Блаженно прижавшись к Элен, я погружаюсь в тепло, и ее дыхание действует на меня благотворно.

— Ты видишь, мой дорогой Бернар, боль проходит. На вот, выпей.

С этими словами она подносит ложечку к моим губам, и я, закрыв глаза, пью. Металл позвякивает о мои зубы, и мной овладевает какое-то непонятное веселье. Мы одни в этом погруженном в дремоту доме, Элен обращается ко мне шепотом, иногда слышится поскрипывание мебели, а пианино отзывается эхом. И никаких движений! Мы часами просиживаем неподвижно — у Элен просто ангельское терпение. Затем она помогает мне подняться в спальню и лечь в постель.

— Как ты? Тебе ничего не нужно?

Она поправляет подушки, и ее руки порхают вокруг моего лица, а затем она переходит к своему туалету. И все эти жесты мне так дороги — они действуют на меня успокаивающе. Уже в полусне я слышу, как она ложится рядом со мной, и, прежде чем окончательно заснуть, я еще поглаживаю пальцами нежную кожу. По утрам я довольно бодр и даже прогуливаюсь по саду или берусь за книжку, устроившись в гостиной, построенной в форме ротонды, из окон которой видна река. Элен приоткрывает дверь и спрашивает:

— Ты хорошо себя чувствуешь?

— Да.

— Значит, мне можно сходить за покупками?

— Ну конечно!

Городок находится совсем рядом, но все же, выходя, Элен неизменно надевает пальто и шляпу. Меня это уже не раздражает. Главное, чтобы она поскорее вернулась. Обедаем мы за маленьким столиком, который накрываем там, где нам заблагорассудится, чаще всего на террасе, освещаемой последними теплыми лучами осеннего солнца. Элен умудряется превращать жалкие продукты, которые нам выдают, в аппетитнейшие блюда. В то время как она пересказывает новости, которые узнала у бакалейщика и мясника, я медленно, с опаской принимаюсь за еду, чтобы, не дай бог, не разбудить дремлющую боль. И начинаю со страхом ждать следующего часа. Элен, впрочем, тоже волнуется, несмотря на то что внешне она вся полна оптимизма. Она моет посуду, но искоса наблюдает за мной, а я жду. Именно это ожидание и расшатывает мое здоровье. Бывает, что ничего такого и не происходит, и я с восторгом слушаю, как часы бьют четыре: раз я не страдал от боли — значит, я здоров! Эта передышка продолжается, и я, поверив в нее, начинаю болтать и даже смеяться. Но в самый неожиданный момент начинаю ощущать приближение приступа: во рту появляется сухость, меня скручивает от подступающей к горлу тошноты, а боль возникает всегда в одной точке, я безошибочно нахожу ее кончиками пальцев. Временами она похожа на легкое жжение, на какой-то жар, вспыхивающий при глубоком вздохе, а иногда — на легкий зуд. Мне становится холодно, а внутри у меня горит пожар. Когда боль проходит, я ощущаю непреодолимую усталость. Элен пугается, замечая это. Она начинает припоминать, что именно мы ели, и приходит к выводу, что все это из-за выпитого вина, а возможно, и сахарина.

— Перестань, — говорю я, — ты здесь ни при чем. Скорее всего, у меня язва, а в моем возрасте это не опасно.

— Тогда, может быть, обратимся к специалисту? — предлагает Элен.

Но мне здесь и так хорошо, вдали от города, где, судя по слухам, жизнь становится все тяжелее и тяжелее, а число арестов резко возросло, и горожан повсюду подстерегает опасность. Нет. Я предпочитаю набраться терпения, пичкая себя таблетками. Ну а если болезнь осложнится, я всегда успею добраться до Лиона. Правда, существует еще одна причина, удерживающая меня от обращения к специалистам: мы не располагаем средствами, чтобы оплатить дорогостоящее лечение. Конечно, я буду богатым, несметно богатым, когда ко мне перейдет наследство дядюшки Шарля, но это требует времени, ибо сейчас колония принадлежит к одному миру, а метрополия — к другому, и они разделены «железным занавесом». Пока что мы существуем на деньги от залога лионского дома. И, живя на средства Элен, я не хочу этим злоупотреблять. Впрочем, война близится к концу, и весной мы уже будем освобождены. Я чувствую, что сумею протянуть до весны, а как только у нас появятся нормальные продукты и мы сможем уехать подальше от этих мест и связанных с ними воспоминаний, я непременно выздоровлю. Воспоминания все еще тяготят нас, хотя мы никогда не говорим о прошлом. Мы пришли к молчаливому соглашению, что Аньес никогда не существовало, а Жулии — и подавно.

Между нами порой повисает молчание, далекое от счастья и благополучия, но мы быстро развеиваем его, заводя разговоры о будущем. Элен бредит путешествиями, мечтает, как маленькая девочка, об Италии и Греции. Еще она жаждет открыть для себя Париж. Я рассказываю ей о театрах и кафе, но ее больше интересуют Триумфальная арка и Эйфелева башня. Нам никак не удается прийти к обоюдному согласию относительно того, чем мы займемся после войны. Мне бы, например, хотелось обосноваться в Ницце или Ментоне, а она мечтает о возвращении в Лион и возобновлении связей с теми семейными кланами, в которые она была вхожа еще при жизни отца. Тем не менее она остерегается настаивать. Я лишь догадываюсь об этом, сопоставляя слова и фразы, но мы наверняка подготавливаем себе на будущее не одну ссору. Иногда я даже думаю, что когда-нибудь потом, в далеком-далеком будущем, мне придется раскрыть ей всю правду, ибо я вовсе не намерен отказаться от своей карьеры только для того, чтобы предоставить ей возможность удивлять своим богатством старых друзей ее семьи.