…А мне думается вот о чём. Что, если камышового найдёныша назвали бы в доме Брянцевых не Иваном Ивановичем, не в честь богатыря-деда ему дали бы имя, и не присвоили бы ему отчество в честь хозяина дома? Нарекли бы, недолго думая, какой-нибудь привычной в обиходе кличкой, ну, допустим, тем же Малышом, как его сверстника-щенка? А вот щенка стали бы величать Иваном Ивановичем, — что было бы тогда?!

Не хочу гадать, но мне представляется, что первое столкновение юного уроженца приозёрных плавней с юным псом тогда закончилось бы не в пользу первого. И противостояния кота и рыси тоже бы не произошло. Да и вся судьба камышового приёмыша Брянцевых была бы другой.

Поверьте мне: много, очень много значит имя для живого существа. Как для кота, так и для человека. А отчество — не меньше…

Такой стихотворный вывод сделал начинающий поэт Федюшка Брянцев после разговора с отцом и старшим братом о возмужании своего питомца. И, в общем-то, юный натуралист был недалёк от истины, утверждая, что Иван Иванович — аристократ. Но не в одной лишь горделивой осанке камышового кота состоял этот его аристократизм, не в грациозно-молодеческой походке и посверкивании его гладкой и твёрдой шерсти над играющими мускулами. А в том, как было уже сказано, достоинстве, с которым Иван Иванович вёл себя по отношению к окружающему миру. К людям и животным… Он действительно не «забижал» никого из сельских «братьев наших меньших», не только брянцевских, но и другим староборцам принадлежавших. Ни кошек, ни собак, ни телят, ни ягнят. Ему не было нужды ни перед кем заискивать, вплоть до самых свирепых псов, если они ему встречались во время его выходов из хозяйской усадьбы. Видимо, по своей телепатической «собачьей почте» Джулька и Малыш оповестили всех окрестных своих сородичей, что с этим котом лучше не связываться. Но сам Малыш со временем перестал бояться усатого приёмыша, а тот ни единым шевелением своих усов не намекал ему на его давнюю щенячью глупость. Однако же было бы погрешить против истины, сказав, что Иван Иванович подружился с Малышом. Дружбы как таковой у кота ни с кем не возникло.

И с Малышом, и с коровами, и с овцами, и с драчливым петухом, и с конём Воронком, и со всеми-всеми обитателями брянцевского подворья он находился в ровных и спокойно-добрых отношениях. Никого не выделял, никого не одаривал даже лёгким намёком на неприязнь или на симпатию. Но и нельзя сказать, что смотрел надменно, свысока, — нет, просто, что называется, держал дистанцию. Разве что Феде удавалось различать некоторые тонкости и оттенки во взглядах своего питомца на его четвероногих и пернатых собратьев по жизни в доме Брянцевых. Юному книголюбу стало заметно, к примеру, что к двум козам — к потомству козы Нюськи — найдёныш относится немножечко теплее, чем к прочей брянцевской живности. Всё-таки это были его родичи по источнику младенческого питания. Наверное, камышовый кот ощущал сие своеобразное родство. По крайней мере, эти две козы были единственными существами среди брянцевского скота, которым наш герой позволял не только приближаться к себе, но и лизнуть себе спину или бок…

А ещё Федюшка видел некий оттенок лёгкого презрения, с которым его воспитанник смотрел на кошек. То есть — вообще на всех котов домашних… Ну, может быть, то была просто ирония: дескать, тоже мне родственнички, братья и сестры нашлись, только и ждут, что им кто-нибудь подаст пропитание, пятки готовы лизать кому угодно, даже врагам своих хозяев всего лишь за блюдце молока или за кусочек колбаски!

Сам же Иван Иванович никогда и ни у кого не просил еды. Даже у Феди, своего любимца. То, что Брянцевы кормят его, он воспринимал, как должное… Вообще надо сказать, что именно в доме, в стенах и под кровом он проводил не так уж много времени. Конечно, и в доме у него было «своё» место, даже два, одно для зимы, коврик в Фединой и Николая комнате, рядом с печной лежанкой, другое — летнее, тоже коврик, но в коридоре, перед дверью на крыльцо. Но даже и в холодное время он редко возлежал на этих ковриках. Летом он вообще предпочитал два логова на воле, им самим обустроенных. Одно помещалось на верхушке старой берёзы: там когда-то на тележном колесе гнездились аисты, но потом они перебрались на дерево чуть подальше от дома, а колесо осталось. Вот это колесо, прочно, искусно и надёжно выстланное травами, пухом и шерстью (Федя, однажды вскарабкавшись на берёзу, был поражён: как это удалось коту столько всего затащить туда и столь мастерски уложить!), и стало «верхним» гнездом брянцевского найдёныша. И — своего рода наблюдательным пунктом, сторожевой заставой и засадой: именно оттуда, с верхушки берёзы, возвышавшейся над двором, Иван Иванович нередко вылетал стрелой, чтобы с оглушительно-резким воплем упасть на какого-либо врага хозяйской живности, по воздуху или по земле проникшего во двор…

Второе же логово он обустроил себе на краю огорода, в земляной щели, которая когда-то, до появления в брянцевском доме холодильника, служила ледником. Эта щель уже много лет была заброшена и почти уже обвалилась, осыпалась. Уроженец приозёрного берега, хорошо поработав своими лапами и огромными когтями, и там оборудовал себе логовище-нору. Но в неё он забирался чаще всего, когда летом наступала ломовая жара… Однако жизнь показала его хозяевам, что и там, подрёмывая, он остро чуял приближение своих возможных супротивников.

И вот, при том, что Иван Иванович столько времени, говоря талабским словцом, «блыкал» вне дома, проводил в огороде, в саду, в зарослях окрестной природы, — всех Брянцевых приводила в сущее изумление чистота его шерсти. Само собой, ни о каких даже микроскопических признаках шелудивости, блохах и тому подобной нечисти не шло и речи. Но Федя, самым тщательным и пристальным образом рассматривая своего воспитанника, приходившего в дом после целодневной отлучки, ни разу не разглядел на его шкуре ни песчинки, ни пушинки, не то что репейных шишек или каких-либо колючек. Приёмыш всегда выглядел так, словно его хорошо просушили феном после тёплой ванны. «Даже с шампунем!» — добавила Верушка, которой однажды пришло в голову подобное сравнение. Она же придумала и следующее ласкательное прозвище: «котик-чистоплотик». После чего Федюшка, не терпевший соперничества в словотворчестве, сочинил ещё несколько строк поэтической хвалы своему любимцу: Как чист найдёныш камышовый наш, Хоть справа на него, хоть слева гляжь. Таких же чепурушных не отыщешь Других зверей, хоть повстречай их тыщу!

Правда, Верушка опять навела на него огонь своей критики: дескать, «гляжь» и «чепурушный» — это по-талабски, а не по-русски, и надо книгочею выучиться литературному языку, прежде чем за стихи браться. Но на этот раз юный автор лишь лениво отмахнулся: «Язва ты, Веруха, и ничего в поэзии не понимаешь!..» Что же до образцового санитарно-гигиенического состояния одомашненного дикого кота, то оно, вероятнее всего, тем и объяснялось, что он действительно очень любил купаться. Летом — в ближней речушке, бегущей по дну древней старицы к Талабскому озеру, зимой в снегу, в только что наметённых сугробах, радостно в них кувыркаясь и столь же радостно мяукая. К тому же сама шерсть Ивана Ивановича, плотная, гладкая и твёрдая, не давала возможности всяким соринкам прилипать к ней и застревать в ней.

Но камышовый кот и сам по себе, по всё тому же аристократизму своему впрямь был чистоплотен и аккуратен. Вот уже чего не боялась Тася никогда — так это того, что он нежданно вспрыгнет на стол, накрытый к обеду. Или что устроит разор в каком-либо хранилище продуктов. Куда там! — Иван Иванович не то что объедки не трогал, но и случайно упавшие куски мяса или какого-нибудь иного съестного со стола… И не приходилось Тасе и Верушке, в отличие от большинства женщин, у которых в доме есть кошки, всплескивая руками, ахать, охать и кричать: «Опять нагрезил! Опять нагамзил!» — так обычно талабские женщины порицают непотребные действия своих разбойных или неаккуратных котов (впрочем, иногда подобные их восклицания направляются в адрес мужей и детей). И за все годы жизни приёмыша в брянцевском доме ни разу Тася не подметала с пола кошачий помёт, причитая: «Ну, набрязгал, засранец!» — едва лишь перестав быть сосунком, он не давал к этому повода…