— Ты все время молчала. Что-то случилось?

— Нет, — солгала я. Потом добавила: — Не знаю.

Я села на кровать со своей стороны и принялась листать каталог в ожидании следующего вопроса. А Саймон тем временем взял пульт управления и начал быстро переключать каналы телевизора: репортаж о похищенной девочке, испанская telenovela, накачанный детина, рекламирующий тренажер. Пока перед моими глазами мелькали обрывки телевизионных жизней, я пыталась собраться с мыслями, чтобы выразить их в понятной для Саймона форме. Все, что долгое время замалчивалось, перепуталось в моей голове. Невысказанные обиды кипели в горле. Мы все еще не могли обсуждать бесплодие Саймона. Дело даже не в ребенке, я и не думала заводить ребенка на данном этапе. И эти ужасные звуки в нашем доме, то, как мы делали вид, что не слышим их. И Эльза, запретная для нас тема, ее незримое присутствие повсюду — в воспоминаниях о том, что Кван солгала во время того спиритического сеанса, в чертовой музыке, которую слушал Саймон… Если я сей же миг не изменю свою жизнь, я просто-напросто задохнусь. Саймон продолжал прыгать по каналам.

— Ты знаешь, как это меня раздражает? — сердито проговорила я.

Саймон выключил телевизор и, повернувшись ко мне лицом, оперся на руку. Его лицо выражало легкое недоумение.

— Что случилось?

У меня внутри все сжалось.

— Иногда задаю себе вопрос: и это все? Что, так все и будет через десять, двадцать лет?

— Что ты хочешь сказать этим «все»?

— Жить здесь, в этом дурацком доме, мириться с шумом, с уродливой люстрой. Все вокруг словно заплесневело. Мы ходим в один и тот же ресторан. Изо дня в день говорим одно и то же. Каждый день одна и та же фигня.

Саймон растерялся.

— Мне хочется любить то, что нас связывает. Мне хочется, чтобы мы были ближе.

— Мы двадцать четыре часа в день проводим вместе.

— Я не о работе говорю! — Я чувствовала себя маленьким ребенком, раздосадованным, уставшим, несчастным, оттого, что его не понимают. — Я говорю о нас, о том, что важно, я чувствую, что кровь застывает у нас в жилах и что мы покрываемся плесенью.

— А я не чувствую.

— Тебе придется смириться с тем, что через год в нашей жизни ничего не изменится в лучшую сторону. Только в худшую. Посмотри на нас. Что у нас общего, кроме работы, телевизора и постели?

— Да брось ты. Ты просто подавлена.

— Конечно, я подавлена! Потому что вижу, куда мы катимся. Не хочу, чтобы мы стали такими, как те двое сегодня в ресторане — уставились в свои тарелки и все, им нечего сказать друг другу, кроме: «Ну, как сегодня паста?» Правда в том, что мы никогда по-настоящему не разговариваем.

— Сегодня мы разговаривали.

Ну да, конечно! О том, что наш новый клиент — неонацист. Что нам нужно пополнить наш пенсионный счет. Что в нашем кооперативе хотят повысить взносы. Это ненастоящий разговор! Это ненастоящая жизнь! Это совсем не то, что волнует меня.

Саймон игриво погладил мое колено:

— Только не говори мне, что у тебя кризис среднего возраста. Это было в семидесятые. К тому же сейчас у нас есть транквилизаторы.

Я смахнула его руку.

— Оставь этот снисходительный тон.

Он положил руку обратно.

— Да ладно тебе, я пошутил.

— Почему ты всегда шутишь, когда речь заходит о серьезных вещах?

— Слушай, ты не одна такая. Я тоже думаю о своей жизни, — как долго буду заниматься тем, что для меня действительно важно.

— Да-а? Чем же это? — хмыкнула я. — Что для тебя важно?

Он помедлил. Я решила, что он сейчас скажет, бизнес, дом, достаточное количество денег, чтобы рано уйти на пенсию.

— Ну давай же. Говори.

— Писать, — проговорил он.

— Ты и так пишешь.

— Я не это имел в виду. Ты думаешь, это все, о чем я мечтал — составлять брошюры о холестерине и об отсасывании жира из трясущихся ляжек? Не смеши меня.

— Что же тогда?

— Писать рассказы. — Он посмотрел на меня, ожидая моей реакции.

— Какого плана? — спросила я с таким видом, будто он только что это придумал.

— Рассказы о настоящей жизни, о людях, живущих здесь или в других странах, на Мадагаскаре, в Микронезии, на маленьком острове в Индонезии, где не бывал ни один турист.

— Журналистика?

— Эссе, художественная литература, все, что позволит мне выразить то, как я вижу мир, как я в него вписываюсь, вопросы, которые я себе задаю… Трудно объяснить.

Саймон попытался стащить каталог с моих колен. Я вернула его назад. Мы снова заняли оборонительные позиции.

— Ладно, черт с тобой, сиди в своей депрессухе! — заорал он. — Да, мы не идеальны! Мы делаем ошибки. Мы недостаточно разговариваем. И что, поэтому надо считать себя неудачниками? Мы что, бездомные, больные, у нас плохая работа?

— По-твоему, я должна утешаться мыслью, что кому-то хуже, чем мне? Я что, по-твоему, Полианна?[21]

— Черт! Какого рожна тебе надо? — взорвался он. — Что может сделать тебя счастливой?

Я словно опустилась на дно колодца, в который бросают монетки, загадывая желания. Мне так хотелось сказать ему, что могло бы сделать меня счастливой, но я не знала, что это. Знала, что могло сделать меня несчастной.

Саймон откинулся на подушку и сложил руки на груди.

— Жизнь — это большой чертов компромисс, — сказал он. Его голос звучал сухо и отчужденно. — Не всегда бывает так, как ты хочешь, хоть ты и семи пядей во лбу, и вкалываешь с утра до ночи, и вообще такая вся из себя чудесная. Это все сказки. Ты только стараешься делать то, что от тебя зависит, и все… — Он горестно усмехнулся.

И тогда я выкрикнула то, о чем полагалось молчать:

— Так вот, я устала стараться заменить тебе Эльзу!

Саймон сел на постели.

— Какого хрена ты приплела сюда Эльзу?

— Никакого… — Я вела себя как глупый ребенок, но уже не могла остановиться. Спустя несколько минут напряженной тишины я проговорила: — Зачем ты то и дело ставишь этот чертов компакт-диск и говоришь при этом, что она была твоей подругой?

Саймон уставился в потолок. Он коротко вздохнул — знак того, что он сдается.

— Ладно, что происходит?

— Я просто хочу, чтобы мы… Чтобы мы жили лучше… — промямлила я, уставившись в сторону. — Вместе… Я хочу быть нужной тебе… Я хочу, чтобы ты был нужен мне… Я хочу, чтобы мы мечтали вместе…

— Мечтали о чем? — спросил он, удивившись.

— Все дело в том, что я не знаю! Я об этом хотела поговорить! Мы так давно не мечтали вместе, что уже забыли, как это бывает.

Мы зашли в тупик. Я притворилась, что читаю журнал. Саймон отправился в туалет. Вернувшись, он сел рядом на постель и обнял меня за плечи. Я зарыдала. Я ненавидела себя за это, но не могла остановиться. «Я не знаю, не знаю», — всхлипывала я. Он промокнул мои слезы салфеткой, вытер мне нос и повалил меня на постель.

— Все хорошо, — утешал он меня, — увидишь, завтра все образуется.

Но его нежность только усугубила мое отчаяние. Он сжал меня в своих объятиях, я подавила рыдания, сделав вид, что успокоилась, потому что у меня не было другого выбора. А он поступил так, как обычно поступал, чтобы прекратить спор, — начал заниматься со мной любовью. Я гладила его волосы. Пусть он думает, что я тоже этого хочу. Но в то же время я думала: неужели его не волнует то, что происходит между нами? Почему его это не волнует? Наш брак обречен. Это вопрос времени.

На следующее утро Саймон удивил меня. Он принес мне кофе в постель и весело объявил:

— Я тут думал над тем, что ты сказала прошлой ночью — насчет общей мечты. Так вот, у меня есть идея.

Его идея заключалась в том, чтобы составить список пожеланий: какое-то общее дело, которое поможет нам определить наши «творческие параметры». Мы говорили откровенно, взволнованно. Мы сошлись на том, что в мечте должны быть и риск, и веселье, и непременно какое-нибудь экзотическое путешествие, классная еда и, самое главное, возможность создать что-нибудь прекрасное. Мы не говорили о возобновлении романа. «Это будет частью нашей мечты, — сказал Саймон, — нам надо понять, как все это осуществить».