- Ну и что? — вскидывалась Ирина, и ее рассыпанные по плечам русые, всегда спутанные волосы смешно прометали до черноты загорелое лицо с облупленным носом.

- А то, — терпеливо пояснял Луговой, — что нет у нас «ночных профессий». Тот же милиционер сегодня дежурит ночью, завтра днем, и уборщицы, и кто хочешь.

- А сторожа?

- Думаю, что сторожа тоже, а если какой-нибудь дед Мазай и сторожит склад утиля, потому что ему в день два часа сна хватает, так ручаюсь, что его единственный спорт — крутить цигарку.

Ирина молчала, она явно огорчилась, что идея ее не получила поддержки. Надула губы и была похожа сейчас на маленькую девочку, которой не купили мороженого.

Луговой улыбнулся, притянул ее к себе, обнял, и она прижалась к его щеке.

—Я смотрю, у нас одинаковые характеры, — рассмеялся Луговой, — у тебя и у меня масса новых идей. Я ж тебе говорю, что никак не могу остановиться все чего-то придумываю. И ты тоже.

- А что мне придумать? — простодушно спросила Ирина.

- Ну, мало ли что, — Луговой задумался. — Если уж ты обязательно хочешь написать серию очерков о том, как спорт помогает людям схожих профессий, возьми, например, людей тяжелых профессий — горновых, стеклодувов, водолазов... или опасных профессий — того же милиционера, пожарного, летчика-испытателя.

- А ты меня очень любишь? — неожиданно спросила Ирина, устремив на него внимательный взгляд, в котором затаилось беспокойство.

Луговой улыбнулся.

- Ты очень последовательна, ничего не скажешь.

- Нет, ты ответь, ты любишь меня?

- Ты же знаешь...

- Требую полного ответа: «Я люблю тебя!» Ну!

- Я люблю тебя.

- А ты мог бы без меня жить? — она помолчала. — Потому что я без тебя — нет.

- А почему ты задаешь этот вопрос? — Луговой помрачнел. — Почему мы должны жить друг без друга? Живем вот... Не так, конечно, как хотелось бы. Но что поделать. Поздно мы с тобой встретились, Ира...

- А я ничего от тебя не требую. Я просто хочу, чтобы ты жил на свете, чтобы с тобой ничего никогда не случилось.

Луговой рассердился:

- Да что с тобой сегодня? Я не собираюсь умирать и тебе не советую. Прямо какие-то старушечьи речи ведешь. Стыдись.

- А я и есть старушка, — Ирина, вскочив, сгорбилась, засеменила, зашамкала, — старушка, старушка! Скоро четверть века стукнет.

- Ну хватит, — решительно заявил Луговой, — давай все-таки продумаем твои очерки.

Некоторое время они рассуждали на эту тему. Так ничего и не решив, замолчали.

Ирина была единственным человеком, с которым он делился сокровенным. Не с Люсей же! Она давно перестала его понимать. На работе он был сдержанным и особо ни с кем не откровенничал. «С Ириной я могу говорить обо всем»,— считал Луговой, но при этом не желал признавать, что в такие минуты говорил не столько с ней, сколько с собой. Ему просто надо было высказывать вслух мысли, не дававшие покоя. Это всегда были мысли о работе, о делах, неприятностях, хлопотах, заботах, о радостях и удачах в делах.

О его доме, о Люсе, о дочери они никогда не говорили.

Вот и теперь Луговой излагал ей свои новые замыслы, высказывал сомнения и опасения, связанные с их осуществлением.

Ирина отнюдь не оставалась безучастной во время таких бесед. Она возражала, спорила, выдвигала свои предложения или поддерживала, одобряла.

К сожалению, ее жизненный, не говоря уже о профессиональном, опыт был столь невелик, а темперамент настолько довлел над трезвым рассудком, что как советчик большой помощи оказать Луговому она не могла.

- Я знаю, — говорила она порой, — ты считаешь меня девчонкой. Или дурочкой. Ничего умного сказать не могу. Ну и считай!

- Да нет, Ира, — успокаивал ее Луговой, — но, право же, ты порой рассуждаешь как-то уж очень прямолинейно. Тебе что-то не нравится — значит, это надо отменить, нравится — поддержать. Не все так просто. Все взаимосвязано, все имеет причины и следствия...

Однажды он осторожно спросил ее:

- А ты бы не хотела перейти на другую работу?

- Ты имеешь в виду свой журнал? — мгновенно догадалась Ирина. — Нет!

- Почему?

- Ты прекрасно знаешь почему. Спрашиваешь неизвестно зачем...

Больше на эту тему они не разговаривали.

Сегодня Луговой поделился с Ириной весьма заботившим его делом.

Дело это заключалось в следующем.

В одной из периферийных команд — «Мотор», выступавшей в первой лиге, тренером был некто по фамилии Ростовский. Странный человек — фанатически влюбленный в футбол, он отдавал ему почти все свое время, готов был заниматься с игроками сутки напролет, без конца учить, разрабатывать и отрабатывать новые тактические комбинации. Обнаружив, талантливого парня, он приходил в восторг, обтачивал, шлифовал его талант, превращал новичка в подлинного мастера.

Ютясь в небольшой комнатенке коммунальной квартиры, разъезжая на трамвае, Ростовский с удивительной энергией выбивал своим питомцам квартиры, право на приобретение машин, всевозможные блага.

Но если почти все свое время он отдавал футболу, то те немногие часы, когда не был с командой, он беспробудно пьянствовал. Он бросил семью, потому что она мешала ему пить и тренировать команду. Он заводил каких-то случайных подруг, в гостиницах возникали скандалы, поступали жалобы. Ростовского наказывали, отчисляли из команды, но тут же возвращали, потому что при нем футболисты добивались все новых успехов, и в конце концов «Мотор» перешел в первую лигу.

Естественно, молодые футболисты брали пример со своего тренера. В спорте это приносило успех, в других областях все обстояло, к сожалению, иначе. Если тренер самозабвенно занимался с ними, то самозабвенно трудились на поле и они, но если тренер пьянствовал и дебоширил, то не загорами было время, когда тем же начали бы заниматься и его подопечные. Участились случаи пьянок, драк.

То, что дозволено Юпитеру, как известно, не дозволено быку. Тренер еще мог, продрав глаза после очередного запоя, прийти на стадион, и, хоть это кажется невероятным, умело руководить тренировкой, а вот даже слегка выпивший накануне футболист тренироваться полноценно, конечно, не смог бы.

И тогда двое игроков, недавно пришедшие в «Мотор» (их разыскал и привел в команду Ростовский), более смелые, чем их товарищи по команде, написали в «Спортивные просторы» письмо. Они писали, что Ростовский может вырастить великолепного футболиста, а воспитать человека не может, что он первоклассный" тренер и никакой педагог и что пусть лучше их команда как спортивный коллектив будет похуже, по как коллектив человеческий, общественный — получше. И вообще, что делать?

Луговой сразу понял значение письма. Это был не частный случай, это был принципиальный вопрос, важный не для одного «Мотора», а для спорта вообще: в чем обязанность тренера — воспитывать чемпиона или гражданина?

Луговой послал в «Мотор» своего лучшего фельетониста. На следующий день, сообразив, что сделал ощибку, отозвал фельетониста обратно и поехал сам. Нет, это дело требовало не фельетона.

Он поговорил с авторами письма, с игроками, еще кое с кем (Ростовский от встречи уклонился) и быстро разобрался в обстановке, да и разбираться почти не пришлось — все было ясно.

В очередном номере «Спортивные просторы» опубликовали письмо двух футболистов и редакционный комментарий. Такие материалы случалось публиковать и

раньше.

Новшество заключалось в том, что журнал не высказывал на этом этапе своей позиции: в комментарии с протокольной сухостью излагались точки зрения других игроков, руководителей клуба и профсоюза, в который он входил, местных руководителей.

Одни осуждали поведение тренера категорически, другие оправдывали, третьи толкли воду в ступе, четвертые призывали к снисходительности и т. д.

Журнал предлагал читателям, в первую очередь болельщикам «Мотора», высказаться.

—Зря вы это затеяли, — неодобрительно заявил Лютов на редакционной «летучке», специально посвященной «делу „Мотора"», как его уже окрестили в редакции. — Ну, получите вы письма. И что? Ручаюсь вам —девяносто процентов болельщиков поддержат тренера, назовут авторов письма «предателями», в чем, кстати, есть доля истины, да и другие читатели выскажутся