Вот такая возглавляемая Вистом команда прибыла на зимние Игры в Инсбрук. Помощники Виста и Элен — раньше, вместе со спортивными репортерами «Спринта». Вист прилетел накануне открытия и вот несся теперь в арендованном у фирмы «Герц» роскошном «ситроене» в столицу зимней Олимпиады-76.

ГЛАВА III. В ИНСБРУКЕ

Шли зимние Олимпийские игры.

Погода была переменчивой. Окрестные горы, вначале белые, все больше чернели. Чернота съедала белизну, медленно поднимаясь от основания к вершинам, почти не выделявшимся по утрам на фоне низкого серого неба.

Порой накрапывал дождь и стлался над городом некрасивый грязноватый туман. Журналисты, отправлявшиеся на лыжные соревнования, вставали очень рано.

На пустынных темных улицах еще горели желтые фонари, мокрый снег занудно опускался с небес.

Иногда удавалось вызвать машину. А иногда приходилось идти несколько кварталов до трамвая, трястись на нем до пресс-центра и уж оттуда на спецавтобусах добираться в Зеефельде, где проходили равнинные гонки, или к горнолыжным трассам.

Только тогда, когда автобус, натужно завывая, вырывался по лесистым шоссе к вершинам гор, наступало настоящее утро — солнечное, снежное, даже морозное. Искрились облитые еще морозным снегом ели, сверкая в лучах раннего оранжевого солнца, длинные сосульки свисали с нахлобученных крыш тирольских домиков вдоль дороги. Небо, вначале белесое, освобождалось от своей марлевой кисеи, очищалось, голубело,, голубизна густела, и вот уже бескрайний синий шатер опрокидывался над горами, лесами, серым, сбитым в кучу городом, над петлявшими по склонам дорогами, по которым, словно медлительные разноцветные жуки, гудя, ползали автобусы.

Чем ближе места соревнований, тем больше становилось людей. В красных, голубых, оранжевых, зеленых — всех цветов и видов анараках, лыжных брюках, шапочках, они энергичным шагом поднимались в гору, многие с лыжами на плечах, иные с детишками на закорках, с биноклями, кинокамерами, фотоаппаратами, болтавшимися на груди.

Сквозь толпу медленно, но настойчиво пробирались машины с нашлепками специальных пропусков на ветровом стекле.

Катили пестрые тележки продавцы сувениров, развертывали перед народом свой глянцевый товар торговцы открытками, молодые парни в желтых комбинезонах с надписью «овомалтин», подобно огнеметчикам, пускали из укрепленных за спиной баков огненную дымящуюся жидкость в подставляемые бумажные стаканчики. И на мгновение в воздухе возникал веселый аромат шоколада. Почти незаметно было, как весь этот торопливый, бурлящий, яркий зрительский поток просеивался, на мгновение задерживался, направлялся в нужные, соответствующие билетам и пропускам, русла контролерами в ярких комбинезонах и солдатами в серых тужурках и каскетках с наушниками. Иногда их зоркий, настороженный взгляд выхватывал кого-то, они, словно катер бурную воду, вспарывали толпу и, окружив подозрительного, ловко и быстро ощупывали сумку, мешок, футляр фотоаппарата.

Никто не удивлялся. Память о Мюнхене незримо и неслышно висела над Играми, и все эти меры предосторожности принимались людьми как должное.

Хотя, если уж чего не должно быть на Играх, так именно этого. Да что поделаешь...

Ну вот и Зеефельде.

Веселый оазис деревянных домиков под красными крышами в этом белом мире — отели, пансионы, магазины, рестораны, лавчонки, бары, конторы туристских агентств.

В глазах рябило от пестроты витрин, заполненных флагами, олимпийскими эмблемами, сплетенными кольцами. Чего только не было на этих витринах! Лыжи! Прежде всего, конечно, лыжи — желто-голубые «Кнейзел», черные «Адидас», белые «Росиньоль», «Ярвииен», «Фишер»... Десятки, сотни лыж, украшенных изображением или перечислением медалей, завоеванных с их помощью на предыдущих играх и чемпионатах. Казалось, не гонщики, а фирмы стали чемпионами, не люди, а лыжи совершали спортивные подвиги, в жестокой борьбе первыми приходили к финишу.

Впрочем, так оно частенько и бывало: имена победителей, уж не говоря о пришедших вторыми, третьими, пятыми, забывались, имена «Адидас» или «Кнейзел» — никогда!

Лыжи, лыжи, гоночные, горные, трамплинные, полетные, палки, ботинки, крепления, костюмы, перчатки, шапочки... Казалось, весь Зеефельде превратился в гигантскую ярмарку, выставку зимнего спортивного снаряжения. И забавно было видеть на витринах специально помещенные для контраста лыжи, палки, санки прошлого или начала нынешнего века, непомерно большие, тяжелые, изъеденные червями, без эмблем.

Флаги, олимпийские кольца украшали все фасады, входы, балконы. Огромные, неуклюжие белые в черных шляпах снеговики бродили по улицам на радость детям и фотолюбителям.

Любители марок осаждали почтовые киоски, любители значков образовывали в людских потоках свои бурные водовороты, любители поспорить — свои.

...Разминая ноги, журналисты вылезли из автобуса и направились в «Медитеранеен клуб», фешенебельный развлекательно-ресторанный комплекс, превращенный на время Игр в пресс-центр. На этот раз они приехали втроем: Луговой, Коротков из молодежной газеты и Твирбутас из литовской спортивной.

Коротков и Твирбутас жили в одном номере, очень дружили, но во всем были противоположны. Коротков выглядел мальчишкой. Маленький, взъерошенный, восторженный (он впервые оказался на крупнейших международных соревнованиях, да еще за рубежом), суетливый, он, вернувшись в отель, немедленно садился писать свой репортаж. Писал очень быстро, размахивая руками, вслух перечитывал особенно удачные, по его мнению, места. Ронял бутерброд, который ел не отрываясь от работы, рассеянно поднимал его с пола и вновь запихивал в рот.

Ночью долго ждал вызова. В отеле, маленьком и скромном, была лишь одна телефонная кабина, куда из холла громко, на все три этажа, приглашал вызываемого ночной портье. Портье задарили таким количеством водки, что он в течение всех Игр ходил качаясь, плакал от умиления при каждом выигрыше советских спортсменов и почти научился говорить по-русски, хотя и не совсем салонным языком.

Короткое в ожидании вызова засыпал в кресле, его будил звонок. Теряя и путая листки, он' мчался в кабину и там, усиленно жестикулируя, истошным голосом вопил в трубку свой репортаж, хотя слышимость была отличная.

Тем временем ночной портье просыпался, выходил на лестничную площадку и на весь дом начинал звать: «Гер Коррротков!» — пока не обнаруживал, что тот давно в кабине.

Репортажи Короткова нравились читателям. Они были свежими, необычными. Не изобиловали цифрами, зато с их страниц вставали люди, накал борьбы, дыхание больших стартов.

Иным был Твирбутас. Большой, толстый, румяный, всегда спокойный и неторопливый, он никогда не суетился и все успевал.

Вернувшись с соревнований, он плотно ужинал домашними колбасами, копчениями, консервами, которых привез целый чемодан, и укладывался спать. Храп его сотрясал весь отель.

Когда он работал — оставалось тайной, но ровно в семь часов утра, чисто выбритый, свежий, пахнущий одеколоном, обильно позавтракавший все той же снедью и заготовленным в термосе кофе, он подходил к кабине, и в ту же секунду в ней звенел звонок— Вильнюс вызывал своего корреспондента. Этот почти телепатический сеанс каждый раз приводил в изумление ночного портье: небритый, с опухшим лицом и мутными глазами после очередной вечерней дегустации «русска водка», он застывал раскрыв рот и недоверчиво переводил взгляд с кабины на Твирбутаса, невозмутимо входившего в нее.

Твирбутас солидно и неторопливо усаживался и почти шепотом бесконечно долго диктовал свой отчет на литовском языке. Единственное, что удавалось понять, это множество имен и цифр. Порой он повторял отчет в разных вариантах по нескольку раз — он был единственным журналистом от республики и передавал свои материалы полдюжины газет.

Ни в одном вопросе, ни в одном прогнозе Коротков и Твирбутас не имели одинакового мнения. Коротков, размахивая руками и подпрыгивая, как молодой петушок, азартно доказывал свое, используя в качестве оружия в споре скорее эмоции, нежели мало-мальски серьезные аргументы, а Твирбутас, подобно геликону, вступающему в партию с рожком, редко, но солидно гудел, подавляя соперника неотразимыми доводами — зимний спорт он знал до тонкостей, и после каждой фразы вопрошал: «Ну, а что теперь скажете?» Во время спора он переходил с Коротковым на «вы».