Annotation
Здесь мне хотелось бы привести выдержки из «Записок» бывшего заместителя редактора «Нового мира» А.И. Кондратовича, составленных им на основе бесед с Твардовским...
Из записи от 26.12.1968 г.:
«Второй день А. Т. говорит о рукописи Лагунова:
Удивительно, что всюду есть люди, которые что-то роют, ищут, находят, хотя никто их не заставляет этого делать. Наоборот. Ничего они сейчас за это не получат. Вот и Лагунов из таких. Он шесть лет копал и откопал что-то вроде Пугачевского бунта у нас в 1921 году. Антоновщина, о которой у нас много писали, не идет ни в какое сравнение с восстанием зауральских, сибирских мужиков. О нем в наших историях ни слова. И причина этого отчасти ясна: масштабы восстания ни с чем не сравнимы. По сути, это был мужичий бунт – «бессмысленный и беспощадный». Может быть, поэтому о нем молчат, что его трудно подвести под кулацкое восстание или эсеровский мятеж, хотя и кулаки, и эсеры там были. Да и масштабы восстания ни с чем не сравнимы, что, как это ни парадоксально, понуждает забыть его».
И СИЛЬНО ПАДАЕТ СНЕГ…
ШИЛО В МЕШКЕ
ЗЕМЛЯ И ВОЛЯ
С БОЛЬНОЙ ГОЛОВЫ
ПЕРВЫЙ КНУТ КОМУ?
БЕССМЫСЛЕННЫЙ И БЕСПОЩАДНЫЙ
ЛЕБЕДИНАЯ ПЕСНЯ
СВЕЧА НА ВЕТРУ
И СИЛЬНО ПАДАЕТ СНЕГ…
Автор сердечно благодарит Президента акционерного общества «Аграрно-торговый дом» Бориса Васильевича ПРОКОПЧУКА, принявшего расходы по изданию этой книги на счет акционерного общества.
ШИЛО В МЕШКЕ
Ничто не возникает из ничего; все сущее имеет первопричину: первый шаг, первое слово, первую искру. Есть такая «искорка» и у этой книги...
Детство мое прошло под Тобольском, в безвестной крохотной деревушке Малозоркальцево. Она прилепилась к большаку, как сухая маковая головка к стеблю. Если встать лицом на север, то слева вплотную к огородам прижималась зеленая от водорослей безымянная речушка, а справа – лоскутным одеялом сомкнулись делянки ржи, ячменя, овса, гороха. Казалось, их сплотила, притиснула друг к другу темно-зеленая, порой синяя, а бывало и черная, колючая громадина тайги. Сибирская тайга – нерукотворная живая сказка, бесконечная и захватывающая, неистощимая на загадки и неожиданности.
Тайга щедро оделяла нас ягодами, грибами да орехами; учила почитать дерево, птицу, зверя; давала постоянную пищу уму и сердцу.
Давно это случилось, году в тридцать пятом. Отправились мы, ватага ребят, за диким хмелем. Чуток подзаблудились. Продираясь сквозь бурелом, натакались на тщательно замаскированный лаз в нору-землянку. Любопытство перемогло страх, сунули нос в логово, а там очаг с еще вроде бы теплой золой, накрытая домотканой дерюжкой лежанка, немудрящая бродяжья утварь.
То ли и впрямь кто-то кашлянул в близком пихтаче, то ли это нам показалось, только улепетывали мы от «берлоги» без задних ног и без памяти. Выслушав наш сбивчивый рассказ о таинственном логове, бабушка моего друга всплеснула руками.
– Язви вас! – воскликнула она. – Не иначе нанесло на варнажью лежку... Молите Богу, не накрыл он вас...
– Кто он? – холодея от страха, в один голос спросили мы.
– А я знаю, – отмахнулась бабка. – Может, сам Васька Желтовский. Ин ктой-то из его ватаги... Ой, лишенько... Опятнай вас холера!..
Но нас уже не трогали бабкины причитанья. Весенними клещами вцепились мы в нее: «Кто такой Васька Желтовский?» – бабушка в конце концов разговорилась, рассказала о страшном мужицком восстании, что в двадцать первом году потрясло всю Сибирь, да и Россию качнуло. Больше всего нас поразило, что в Малозоркальцево живы и здравствуют бывшие повстанцы, среди них даже один каратель, который собственноручно казнил пленных коммунистов и комсомольцев: раздев донага, подводил несчастных к проруби и ударом кола по голове сбрасывал в воду.
– Почитай, кажну неделю тащил он цельный воз одежи разной, снятой с тех, кого сказнил...
Когда жуткий бабушкин рассказ стал забываться, подкатили события тридцать седьмого, и вновь напомнили о страшном мужицком бунте.
...Две недели подряд, каждую ночь вползала в нашу деревеньку черная «Эмка» с полуторкой на хвосте. Она всегда появлялась в одно и то же время. Кто-то неведомый загодя распахивал жердяные ворота околицы, и черная «Эмка» деловито и спокойно вкатывала в них и медленно пылила по спящей улице к давно облюбованной жертве. Если мне не изменяет память, летом того черного года в Малозоркальцево, где насчитывался 31 дом, арестовали 12 мужиков, которые якобы участвовали в восстании против большевиков. Увезенные пропали навсегда. Половина дворов остались без хозяина. Если этот «аршин» приложить только к бывшей Тюменской губернии – это десятки тысяч загубленных мужичьих душ...
Со временем и это забылось. Забвенье продолжалось до 1962 года, когда, собирая материал для романа о геологах, я неожиданно наткнулся на папку с протоколами заседании Президиума Тюменского губкома РКП (б) за 1921 год. И разом вспыхнула зароненная в детскую душу искра, вспыхнула и заполыхала с такой силой, что, отбросив все самое неотложное, я занялся сбором материалов о восстании. Многие месяцы провел в архивах, в «Ленинке» и «Салтыковке», мотался по области, разыскивая свидетелей и участников кровавого события.
Шесть лет собирал и осмысливал я материал, а написал за месяц, как говорят, на одном дыхании написал. Перепечатал. Прочел... Ужаснулся. Боже мой! Да как же посмел я бросить тень на Ленина, усомниться в искренности, мудрости и непогрешимости Ленинской Партии? И я принялся обрезать, закруглять, низводя происшедшее до губернского уровня. Документы вопили: беззакония, бесчинства, надругательство над народом творила большевистская диктатура во главе с великим Лениным. Но выговорить такое мог лишь самоубийца, а я хотел дожить до выхода в свет своего труда. Я глушил обиду, давил самолюбие, убирая обобщения выпады против Ильича и его партии.
И вот на свет Божий появился большой исторический очерк «Двадцать первый», законченный в 1968 году.
Конечно, приключение малозоркальцевских мальчишек в тайге, незабываемый, волнующий бабушкин рассказ, неожиданная встреча с архивными документами – все это суть внешние проявления предначертаний Судьбы, повелевшей мне поведать пусть и очень малую, но неотъемлемую часть той великой, страшной и горькой правды о российском крестьянине-великомученике, на чьей терпимости, покорности и мудрости семь долгих десятилетий продержалось Советское государство. Семь десятилетий изнасилованное, замордованное, бесправное крестьянство кормило, поило, одевало и обороняло Державу. С годами, под ударами диктатуры большевиков крестьянство постепенно теряло и теряло свои первородные добродетели.
История советского крестьянства еще не написана, и я почитал бы себя сторицею вознагражденным Судьбой, когда бы мой труд стал крохотной главой этой истории, пропахшей мужичьим потом, пропитанной мужицкой кровью, политой крестьянскими слезами...
Понятно, мое стремление поскорее обнародовать исторический очерк о крестьянском восстании в Сибири в 1921 году.
Сперва судьба «Двадцать первого» складывалась как нельзя лучше; отдел пропаганды и агитации Тюменского обкома партии включил очерк в план выпуска литературы к столетнему юбилею В. И. Ленина, и я был уверен, что в 1970 году «Двадцать первый» попадет к читателям. Но... Рукопись прочел тогдашний первый секретарь обкома Б. Е. Щербина и вычеркнул из плана мое творение.
Чем же было вызвано категорическое «нет» Щербины? Научной несостоятельностью или низким литературным уровнем очерка? Нет, его концепцией. В советской исторической науке неоспоримо господствовало мнение, что события, развернувшиеся в Западной Сибири в 1921 году, – не крестьянское восстание, а кулацко-эсеровский мятеж; его подготовили, спровоцировали и возглавили эсеры; основное ядро мятежников – кулаки, недобитые белогвардейцы, к которым, как сказано в университетском учебнике Истории СССР, примкнула «некоторая часть среднего крестьянства».