За этим приказом последовал приказ о желтой «заплате». С немецкой пунктуальностью указывался размер заплаты, место, на которое она должна быть нашита, а в конце — все чаще повторяющаяся угроза: «За неисполнение приказа — смертная казнь».

На первых порах среди минских евреев царила растерянность. Люди теснее жались друг к другу, не показывались на улицах, откуда постоянно доносился топот кованых сапог гитлеровцев.

С помощью соседей — белоруссов и русских — добывали самое необходимое, покупали на рынке несколько картофелин (в стране колоссальных урожаев картофеля приходилось покупать поштучно!). С соседнего пожарища приносили несколько щепок — вскипятить воду… Людей с желтыми заплатами на улицах почти не было видно.

Гитлеровские молодчики рыскали по улицам и переулкам в погоне за «еврейскими физиономиями». Если налетят на «подходящего» (часто это бывали грузины, а то и белоруссы), разрежут бритвой одежду в том месте, где должна быть пришита заплата. К комендатуре приводили людей и обливали их с головы до ног желтой краской. На одежде рисовали желтый круг, «могн-довид» или что-нибудь непристойное.

Одну такую группу особенно долго держали на улице возле комендатуры. Их не «красили». Вышел офицер и приказал выступить на два шага вперед тому, кто понимает по-немецки. Никто не двигался с места. Офицер повторил приказ. Многие понимали по-немецки, но никто не выходил.

— Я немного понимаю, — тихо проговорил наконец Илья Мушкин и вышел из ряда.

Когда Мушкин вернулся из комендатуры, показалось, что его начинающая седеть голова совсем побелела, а прямые плечи сгорбились.

На следующий день на всех улицах и переулках будущего гетто был расклеен приказ о том, что «еврей Элиас Мушкин назначается комиссарским председателем юденрата» и что все его распоряжения должны немедленно выполняться.

Распоряжения, написанные на машинке, появлялись по 3—4 раза в день: регистрация освобожденных из тюрьмы, регистрация всего еврейского населения… Ежедневно по утрам все работоспособные мужчины и женщины обязаны отмечаться в юденрате (ул. Мясникова — вне района гетто), а оттуда колоннами в сопровождении немцев отправляться на работу. Все обязаны внести деньги на постройку стены вокруг гетто, все обязаны сдать ценные вещи — золото, серебро, драгоценности на уплату контрибуции… А главное — в течение 5 дней — до 25 июля все еврейское население должно перейти в район, отведенный для гетто.

Евреи стали выбираться из убежищ. Создавалась видимость «порядка», люди начали хлопотать, бегать, просить Мушкина о том, чтобы снизили контрибуционные взносы, чтобы помогли найти квартиру в районе гетто, чтобы отложили срок переселения… Целыми днями возле юденрата стояла толпа, здесь можно было встретить знакомых, узнать, кто остался в Минске, кому удалось эвакуироваться…

Здесь же тайно сколачивались группы пытавшихся бежать, перебраться через линию фронта. Отсюда пятнадцатилетний Фимка Прессман (впоследствии знаменитый подрывник немецких эшелонов) с группой сверстников ушел на восток, добрался до Смоленска, но вынужден был вернуться, так как ему не удалось пробиться через вражеское расположение. Здесь, возле юденрата, из уст в уста передавались самые «последние» известия о «действительном» положении на фронте. Источника этих сведений никто не знал, но ежедневно здесь можно было услышать «оперативную сводку», неизменно сообщавшую о крупных победах Красной Армии и о поражениях немцев, несмотря на то, что отступление Красной Армии тогда еще продолжалось. Но неблагоприятных «сводок» никто и слушать не хотел.

Группы возвращавшихся с принудительных работ на железной дороге буквально осаждались. С жадностью слушали их сообщения: столько-то эшелонов с ранеными ушло на запад, столько-то с «живым товаром» — на восток… Если количество «западных» было больше, это означало: «он» отступает… Если наоборот, то это опять-таки должно было означать, что «его» основательно бьют, что «он» вынужден подвозить все новые и новые резервы… Если, вернувшись с принудительных работ, люди рассказывали, что «их» немец сегодня особенно свирепствовал, это доказывало, что «они нервничают, так как у них дела не веселые»…

Сюда на площадь около юденрата стали поступать первые сведения о «лесных братьях», об их героических делах. Люди клялись, что своими глазами видели, как к хлебозаводу на Хлебной улице (в гетто) подъехала машина с солдатами в немецкой военной форме; они нагрузили полную машину хлеба, роздали всем находившимся здесь евреям по целому караваю, а уезжая, заявили на чистейшем русском языке: «Не падайте, братцы, духом, скоро будете свободны!» Каждая такая весть с молниеносной быстротой и в самых различных версиях распространялась не только в гетто, но и по всему городу и доходила, конечно, до гитлеровцев. В гетто были расклеены объявления: «Все, кто распространяет ложные слухи, особенно о положении немецких войск на фронте, будут переданы немецким властям». Так говорил юденрат, выполняя приказы полевой комендатуры, которой он был нужен, как передатчик и исполнитель бесконечного количества все новых и новых распоряжений, заказов, приказов, предупреждений…

Здесь же, возле помещения юденрата, впервые встречались старые знакомые, партийные товарищи, которые пристально вглядывались друг в друга и топотом спрашивали: что делать? Необходимость что-то сделать, невозможность сидеть сложа руки в то время, как вся страна поднялась на кровавую борьбу против фашистских поработителей, — чувствовал каждый действительно советский человек. Сталинский призыв, прозвучавший в день 3 июля, дошел и до гетто (впервые люди узнали о выступлении товарища Сталина от Исроэля Лапидуса — впоследствии командира партизанского отряда, — слушавшего до прихода в гетто радиопередачи из Москвы).

Советские люди стали изыскивать способы, как, находясь во вражеском тылу, присоединиться к всенародной борьбе. Были и такие коммунисты, которые пытались решить этот вопрос для себя лично: «я в гетто не останусь» — и уходили неизвестно куда.

Коммунист В. Кравчинский ушел из Минского гетто в Узденский район: оттуда дошли слухи, что в лесах имеются красноармейские части, не успевшие дойти до линии фронта.

Десять дней Кравчинский разыскивал эти части, высылал бывших с ним людей на разведку, разведчики добрались до дремучих лесов в районе Негорелого, но связи с частями установить не удалось. Кравчинский вернулся в Минск.

Коммунист М. Екельчик сразу же по выходе из тюрьмы добыл «караимский» паспорт и ушел из гетто в белорусский район города.

— Что делать? — спрашивал Яков Киркаешта, заведывавший до войны отделом пропаганды Белостокского горкома партии. Бывший беспризорник из молдавского местечка, он воспитывался в Одесском «Еврабмоле» (Дом еврейской рабочей молодежи), где получил квалификацию сапожника, затем стал учиться, кончил курсы пропагандистов при ЦК ВКП(б) и приехал в Белосток.

Воспитанный партией, советской властью, он сам знал и умел другим разъяснять, что значит строить социалистическое общество, что значит иметь счастье жить в этом обществе. Работая у тогдашней границы двух миров, он сам знал и другим разъяснял необходимость строжайшей бдительности, постоянной мобилизационной готовности.

Но в кровавой действительности немецкой оккупации, похожей на страшный сон, он еще пока не ориентировался.

Около юденрата он искал знакомых, которые могли бы подтвердить в бюро документов, что его фамилия Шустерман: гитлеровцы не должны были напасть на след Киркаешта. Мейер Фельдман также должен был изменить фамилию. Немцы поймали его и отвели чистить тюремный двор. Среди сторожей он заметил знакомого, с которым когда-то работал на текстильной фабрике. Значит, надо прежде всего добыть себе новый паспорт. Мейер Фельдман искусством этим владел издавна. Сколько таких подложных паспортов он, бывший работник подпольного коммунистического движения в Западной Белоруссии, уже сфабриковал за свою жизнь!

Далеко не полная регистрация, проведенная юденратом, показала, что в гетто насчитывается около 55 тысяч евреев (позднее, когда из окрестных местечек прибыли оставшиеся там в живых, число это достигло 80 тысяч. Как разместить столько людей на небольшом пространстве между Немигой и Вторым Апанским переулком, между Ново-Мясницкой и половиной Коллекторной? Приближается уже последний срок — 1 августа, а еще и половина еврейского населения не устроена в гетто. Идет погоня за каждой комнатой. В районе гетто расположены преимущественно маленькие домишки. Из центра города, главным образом с Московской улицы, где уцелело довольно много домов, и с дальней Комаровки, с Переспы и Ляховки тянутся евреи в гетто. Нет ни подвод, ни лошадей — приходится тащить, что можно, на себе, а остальное отдавать на хранение соседям-белоруссам. «Сохраним! — обещают они. — Когда наши вернутся, все отдадим».