Утром 7 ноября, как-раз в то время, когда в Москве на Красной площади вооруженный советский народ демонстрировал свою решимость всеми силами противостоять наступающему врагу и изгнать его из нашей земли, гетто было оцеплено сплошной цепью полицейских. Следом прибыли гестаповские части и их помощники и стали грузить людей с Немиги, улицы Островского и прилегающих переулков в большие черные автомашины.

Ехать им было недалеко. На Апанской улице, где когда-то помещалась 6-я колония НКВД, выгружали людей и загоняли в огромные мрачные склады, в которых раньше хранился багаж. Теснота там была невыносимая, люди теряли сознание, дети задыхались на руках у матерей. Нехватало воздуха, не было ни капли воды, чтобы освежить запекшиеся губы.

Двенадцать тысяч евреев было в течение одного дня вывезено из гетто. На следующий день их привезли в Тучинку, где уже были приготовлены ямы. Никто в гетто больше не питал никаких иллюзий: близкая стрельба из автоматов и винтовок разъяснила, что произошло с жителями Немиги, улицы Островского и прилегающих переулков.

Медленнее обычного наступала осенняя ночь. В гетто было так тихо, точно не двенадцать, а все восемьдесят тысяч евреев были убиты в этот день… Никаких признаков жизни, ни огонька, ни шороха. Лишь частая стрельба полицейских глухо отдавалась в жуткой тишине…

Но в Минском гетто остались люди, они жили, надеялись и верили, что, несмотря ни на что, мы победим.

В тесной каморке на той же Апанской улице, по которой весь день проносились машины смерти, у работницы швейной фабрики Иды Алер собрались советские граждане, чтобы отметить великий праздник освобождения — 24-ю годовщину Октябрьской революции. В полумраке были отчетливо видны глубокие морщины, избороздившие лбы даже самых молодых. Мы сидели вокруг убогого стола, углубленные в свои думы и пытались заглушить боль, чтобы не омрачать праздничного часа. Вот поднялся с места рабочий фабрики имени Кагановича Гольдзак.

— Я не оратор, — сказал он, — да и к чему слова? Ясно, что сидеть и справлять траур сейчас нельзя, вообще сидеть больше нельзя! Надо действовать, чтобы увидеть врага поверженным!

Стиснуты зубы у рабочего завода имени Кирова — Цукера. Слово его кратко. Он знает, он верит:

— Победа будет за нами!

Хаим Цукер, ставший впоследствии специалистом по устройству «малин» в гетто, из какого-то тайника вытащил патефон. И по-новому, как никогда раньше, зазвучали жизнеутверждающие советские боевые песни…

После расстрела в день 7 ноября территория гетто была значительно урезана. Опустевшие квартиры были частично заселены белоруссами, частично — привезенными из Германии евреями. Их называли «гамбургскими», потому что большинство из них было из Гамбурга. Помимо проволочных заграждений и полицейских постов вокруг гетто, проволочные заграждения были теперь устроены внутри самого гетто, чтобы отделить немецких евреев от советских. И минских евреев гитлеровцы пытаются разделить на две части: в одной половине гетто поселить всех специалистов, работников юденрата и охраны порядка, в другой, по ту сторону Юбилейной площади, всех остальных. Последние прекрасно понимали, что они составляют очередную партию обреченных.

Через наших уполномоченных, работающих в аппарате юденрата, главным образом, в жилищном отделе, мы старались перевести в квартал «специалистов» как можно больше людей (мы получили в свое распоряжение большое количество подложных удостоверений). Таким образом нам в известной степени удалось помешать гитлеровцам создать два гетто. Совершенно отделить специалистов от неквалифицированных рабочих гитлеровцы не сумели, потому что всех специалистов никак не удалось переселить в отведенный для них квартал. Многие остались на прежних местах. Одновременно мы поручили всем нашим товарищам всячески разъяснять, что свидетельство о квалификации ни в какой степени не является «путевкой в жизнь», что все это обман, который рассеется при очередной резне.

Положение наше очень тяжелое. Конкретных указаний мы дать не можем. Связей с белорусскими товарищами у нас нет, с партизанским отрядом мы тоже еще не связаны. Жизнь каждого из нас висит на волоске, а откуда придет помощь, мы не знаем. У некоторых товарищей замечается тенденция действовать по принципу «спасайся, кто может». Это противоречит задачам, которые мы поставили перед собой на нашем организационном совещании.

«Женька» сообщил: «В квартире вне гетто (на Абутковой улице) будет ждать русский товарищ, который хочет поговорить с нами о делах, интересующих нас».

К «Женьке» мы все относились с большим доверием. Несмотря на свою молодость (ему тогда исполнилось 17 лет), он оказался прекрасным конспиратором. Дисциплинированный, скромный, молчаливый, он за пределами гетто неустанно искал товарищей, с которыми можно было бы объединиться в борьбе за освобождение. И вот «Женька» напал на группу товарищей — русских и белоруссов, готовых отдать все свои силы борьбе против гитлеровских захватчиков. Не имея опыта подпольной работы, эти товарищи не решались создать самостоятельную организацию. Кроме того, они, как и мы, были уверены, что в Минске существует такая организация, но что найти к ней доступ пока невозможно, так как она тщательно законспирирована. Когда эти товарищи через «Женьку» узнали, что мы в гетто организовались, они выразили желание встретиться с нами и обо всем переговорить.

Сорвав с себя желтые заплаты и переодевшись в приличное платье (вместо засаленной кочегарской «спецовки»), мы вдвоем с «Женькой» прошмыгнули за ограду гетто. И вот мы в условленном месте. Нас уже ждали. На минуту нам показалось, что это товарищеская встреча в доброе старое время, когда ни гетто, ни желтых заплат и в помине не было. Так приветливо и дружелюбно смотрел на нас молодой человек, лет тридцати, представившийся нам и назвавший себя Славеком («Наверное, кличка!» — подсказало мне чутье подпольщика).

Хотя он был в гражданском, все же чувствовалось, что военную форму он снял совсем недавно. С любопытством разглядывала нас молодая женщина в красном берете, прислушивавшаяся к нашей беседе. Она молчала все время, но сделала свои «выводы»: заметив, как мы истощены, она через некоторое время направилась в деревню, раздобыла немного продуктов и переслала их нам в гетто. Не спускал с нас глаз молодой, стройный парень, сопровождавший Славека и интересовавшийся главным образом работой нашей молодежи («очевидно, комсомольский работник» — подумалось мне).

Славека интересовали два вопроса: 1) кто дал нам указание организоваться и создать руководящий центр и 2) что и как мы намерены предпринять.

Опыт добрых полутора десятков лет подпольной работы был окончательно забыт (может быть этому способствовала сердечная теплота, светившаяся в глазах этих трех товарищей), и началась беседа, откровенная, без следа предосторожностей.

— Организоваться приказала нам наша большевистская совесть, диктующая нам: в каком бы положении народ ни находился, будь в первых рядах, руководи его борьбой, подавай пример присутствия духа и преданности! Кроме того, добрых сорок лет тому назад был провозглашен ленинский принцип: членом партии является только тот, кто принадлежит к местной партийной организации, выполняет все партийные обязанности и т. д. Вот почему мы создали партийные организации даже в фашистских тюрьмах и концлагерях. Вот почему мы создали такую организацию и в самом страшном концентрационном лагере, именуемом гетто.

— Ну, а если в городе уже имеется такая организация? — спрашивает Славек, — если существует подпольный центр?

— В таком случае они узнают о нас лишь тогда, когда мы начнем работать. Тогда они примут нас под свое руководство и скажут, что мы поступили правильно.

Дальше: мы хотим вывести наших братьев и сестер из гетто; мы хотим включиться во всенародную борьбу против общего врага; мы хотим влиться в партизанские отряды; мы хотим помочь росту движения народных мстителей. У нас есть прекрасные люди, мы можем раздобыть оружие… Нам нехватает только одного — и это самое главное — помощи со стороны белорусских народных масс. Без этой помощи мы обречены на гибель. Можете ли вы нам помочь?