—     

С Каменевым я вообще не встречался,— заявил Алексей Иванович Рыков.— И никаких разговоров, враждебных или нелояльных по отношению ЦК партии, не вел. Все это злая выдумка.

Помилование, почти как в романе, швырнули прямо на плаху.

Прокуратура извещала, что следствие по делу Бу­харина и Рыкова производством прекращено. Сообще­ние появилось во всех газетах.

Первыми поздравили известинцы. Пришла телеграм­ма от Ромена Роллана. Сердечное письмо прислал Бо­рис Пастернак. Хотелось поскорее забиться в щель, успокоиться, передохнуть.

Бухарины решили на несколько дней переехать на дачу, в Сходню. Юрочка улыбался отцу, вытягивал губки.

Следствие, однако, прекращено не было. Напротив, ему придали еще больший размах.

«В свете последних показаний арестованных роль правых выглядит по-иному,— писал Ежов Сталину (вождь действительно отбыл в Сочи, но после процес­са).— Ознакомившись с материалами прошлых рассле­дований о правых (Угланов, Рютин, Эйсмонт, Слеп­ков и др.), я думаю, что мы тогда до конца не докопа­лись. В связи с этим я поручил вызвать кое-кого из арестованных в прошлом году правых. Вызвали Кули­кова (осужден по делу Невского) и Лугового. Их пред­варительный допрос дает чрезвычайно любопытные материалы о деятельности правых.

Протоколы Вам на днях вышлют. Во всяком слу­чае, есть все основания предполагать, что удастся вскрыть много нового и по-новому будут выглядеть правые, и в частности Рыков, Бухарин, Угланов, Шмидт и др.»...

Вышинский в свою очередь в краткой записке к про­токолам очных ставок Сокольникова с Бухариным и Рыковым многозначительно подчеркнул: «В случае одобрения Вами этих документов мною эти документы будут оформлены подписями соответствующих лиц».

Из последних сил цепляясь за ускользающую власть, Ягода тоже поспешил подбросить в те дни побольше горючего материала. В ожидании главных ересиархов костер пожирал все новые и новые жертвы. Показания против Бухарина, Рыкова и «ушедшего» Томского были выбиты у Куликова и Лугового-Ливенштейна. В сопроводиловке к протоколам, отосланным Сталину, дожи­вавший последние дни нарком писал:

«Особый интерес представляют показания Кули­кова о террористической деятельности контрреволюци­онной организации правых. Названные в показаниях Куликова и Лугового — Матвеев нами арестован, Запольский и Яковлев арестовываются.

Прошу разрешить арест Я. И. Ровинского, управляю­щего Союзкожсбыта, и Котова, зав. сектором Соц­страха ВЦСПС.

Угланов, арестованный в Омске и прибывший в Мо­скву, нами допрашивается.

Все остальные участники контрреволюционной орга­низации, названные в показаниях Куликова и Луго­вого, нами устанавливаются для ареста».

29 сентября Каганович вместе с опросным бланком направил членам Политбюро проект директивы «Об от­ношении к контрреволюционным троцкистско-зиновьевским элементам». Директива была принята.

«...До последнего времени ЦК ВКП(б) рассматривал троцкистско-зиновьевских мерзавцев как передовой по­литический и организационный отряд международной буржуазии. Последние факты говорят, что эти господа скатились еще больше вниз и их приходится теперь рассматривать как разведчиков, шпионов, диверсантов и вредителей фашистской буржуазии в Европе... В свя­зи с этим необходима расправа с троцкистско-зиновьевскими мерзавцами, охватывающая не только аресто­ванных, следствие по делу которых уже закончено, и не только подследственных вроде Муралова, Пятакова, Белобородова и других, дела которых еще не законче­ны, но и тех, которые были раньше высланы.

Секретарь ЦК

И

.

Радек, прочитав заявление, «молнией» вызвал дочку из Сочи. Собрав все деньги, что нашлись в кремлев­ской квартире, отнес их жениной сестре. Пусть хоть что-то останется, если Сонечка не успеет вернуться. Легко простился с книгами. Провел пальцем по запы­ленному стеклу, за которым тускло золотились бла­гоговейной страстью подобранные раритеты. Будто паутинку снял с лица. Редкостные автографы, любов­но наклеенные экслибрисы — все тлен.

«Хозяину никого не жаль, а вот мне доченьку жаль»,— вертелось в голове неотвязное. Сам себе на­пророчил однажды после рюмки вина. Так оно и сбы­лось, как привиделось.

В заграничных газетах писали, что признание вы­рывают пытками и гипнозом. Какой там гипноз! Сами кадили и сами пьянели от ладана. Страх пытки — самая страшная пытка. А вообще оттуда, как с того света, еще никто не возвращался.

За ним пришли вечером, но он сказал, что с места не сдвинется, пока не увидит дочь.

—     

Делайте что хотите: хоть на руках выносите, хоть на месте стреляйте.

Они посовещались и решили потерпеть. Видимо, не хотели лишнего шума: все-таки Кремль. Невдомек было, что красномордые битюги при наганах боятся его, маленького человечка с подвижным лицом очаро­вательного уродца.

Анекдоты, которые приписывали Радеку, знала вся Москва. «Что такое Политбюро? Два Заикалы (Рыков и Молотов), один Ошибало (Бухарин) и один Вышибало (Сталин)». И от куплетов, что сочинял этот безумной храбрости злодей, заранее подкашивались ноги.

Добрый вечер, дядя Сталин, ай-яй

-

яй,

Очень груб ты, нелоялен, ай-яй-яй.

Завещанье скрыл в кармане, ай-яй-яй...

За одно упоминание о Завещании давали ВМН[26] а тут такое...

Курили, давя на паркете окурки, молча ненавидели, ждали.

Соня приехала поздно ночью. Увидев впустившего ее в квартиру мужчину в фуражке, обо всем догада­лась.

—     

Что бы ты ни узнала, что бы ты ни услышала обо мне, знай, я ни в чем не виноват,— Ра дек поцеловал ее и надел очки.— Зайди к тетке. Она поможет.

Не предусмотрел проницательный острослов Карл Бернгардович, что Сонина любимая тетечка в тот же день отнесет деньги в НКВД.

Небо бомбардировало застекленный навес ледяной дробью. Выпустив в обе стороны клубы пара, локомо­тив протащил лязгающий буферами состав вдоль длин­ных перронов Александерплац. В красноватом тумане лица встречающих казались вылепленными из воска.

Вагон плавно качнуло, и он замер, словно лодка, вплыв­шая в бетонный ковш. Сквозь запотевшее стекло смут­но различались носильщики с тележками, полицей­ский в синей шинели, офицер в фуражке с высокой тульей и красной повязкой на рукаве. На этом отрезке цивильной публики, похоже, не было вовсе. Разве что пара скучных фигур в резиновых плащах и помятых шляпах. Ни оживленной суеты, ни цветов, ни улыбок.

Комдив Мерецков и полковник Симонов приникли к окну.

—     

Выходить не будем,— сказал Мерецков, проводя рукой по стеклу, но тут же отпрянул, ослепленный вспышкой магния.

Впереди по ходу поезда тоже несколько раз полы­хнули голубоватые звезды.

—     

Фотографируют всех подряд,— успокоительно усмехнулся Симонов.— Долго будем стоять, не знаешь?

—     

Минут пять, не больше.— Мерецков отодвинулся в угол дивана.— Европа! — он с недоверчивым любо­пытством взирал на многочисленные таблички и стрел­ки, прикрепленные к фонарным столбам: «Перрон № 2», «Касса находится в первом зале», «До ресторана 90 метров», «В комендатуру — направо». Вроде бы все, как надо — порядок, а на душе муторно.

На платформе отрывисто прогремел рупор:

—      

Скорый поезд по маршруту Ганновер — Гамм — Кельн — Аахен — Вервье — Люттих — Намюр — Эрклин — Париж отправляется в семнадцать часов со­рок три минуты. На прогулку пассажирам отведено шесть минут.

—     

Люттих — это где? — спросил Симонов.

—     

Льеж. Бельгия.

—     

На свой лад норовят переиначить.