Какими словами она договаривалась - шут ее знает. Хотя, зная сестер Соловьевых, можно быть уверенной - важно было не то, что Софья говорила, а сам факт, что говорила именно она. Так уж получилось, что троица девиц Соловьевых являла собой смертоносное оружие для подавления морально-волевых качеств всех мужчин, что попадались им на пути.

   На этот раз жертвой стал молодой интерн клиники, который совершенно стеклянно-обожающим взглядом смотрел на Соню, пока Маша облачалась в приготовленный для нее халат.

   - Какого черта ты сказала, что он в реанимации?!

   - А что - нет?

   - Нет, уже в обычной палате.

   - Ну, это же хорошо? - робко интересуется Маша, неловко застегивая пуговицы.

   - Тебе-то хорошо... - ворчит Софья, параллельно снисходительно улыбаясь стоящему рядом обожателю. - А мне еще с этим... чудом... ужинать сегодня. Все, давай. Надеюсь, твой бойфренд не закатит скандал, что ты к нему явилась без приглашения. А то вон, - кивок в сторону молоденького француза, - несчастный Пьер-Ив переживает, как бы ему не досталось.

   - Все будет хорошо, - одними губами произносит Маша. - Пусть ведет.

   Сама она в то, что говорит, ни капли не верит. Она боится себя, его, того, что она может увидеть, того, что может между ними произойти. Но понимает, что это ей жизненно необходимо.

   Матовое стекло двери палаты. Выглядящий крайне неуверенно французский интерн кивает - здесь, мол.

   - Маш, мы тебя тут подождем.

   Конечно, нечего там другим делать. И она тихо открывает дверь.

   Одна-единственная кровать. А на ней - Бас. Уже прилично оброс, бледный, даже веснушки будто выцвели. Или это от обилия белого вокруг? Весь в бинтах, одна рука в гипсе, из другой торчит игла капельницы. На ногах какая-то странная конструкция, прикрытая белой тканью, так, что даже контуров тела не угадать. И лишь глаза - его, живые, настоящие, правда, в обрамлении совершенно кошмарных, почти фиолетовых синяков. Похож на какую-то странную конопатую панду. Только глаза его - зеленые и потрясенные.

   - Маша?!

   Голос тоже... будто изломан - тихий и хриплый. У нее начинают дрожать губы. Абсолютно четкое осознание - нельзя! Нельзя плакать, нельзя показывать ему слабость, жалость. Но... она оказалась все-таки не готова... увидеть его таким.

   Может лишь медленно кивнуть, а глаза выхватывают все новые детали. Сгиб локтя, откуда торчит игла - весь уже синий, в кровоподтеках. След удара или это ему столько капельниц ставили? Над виском и дальше, за ухом выбрито и намазано чем-то. Там был... что, пролом? Или просто зашивали? Ниже шеи, в районе ключицы, там видна кожа и кровоподтек - багрово-красный, и ясно - он простирается обширно, под бинтами и простыней, там, где ей не видно. Что вообще там?! Там, где она не видит?

   Маша тяжело сглатывает, пытаясь собраться с силами. И не позволить себе упасть рядом с его кроватью на колени и не начать рыдать. Кому от этого будет лучше? Никому!

   - Налюбовалась?

   Она вдруг вспоминает его аналогичный вопрос, но совсем в другой ситуации. Вот, правильно, Маша, думай о хорошем. Верь в то, что он еще будет таким, каким был, когда задавал этот вопрос в их первое утро.

   - Уютно у тебя тут, - она наконец-то заставляет себя сдвинуться с места. Делает вид, что оглядывает палату, на самом деле, отвернувшись, поспешно смахивает слезы с глаз.

   - Нравится?

   - Да. Тебя давно... перевели из реанимации?

   - Вчера. Мария, а позволь вопрос. Что ты тут делаешь?

   - Я... - надо сказать что-то вразумительное. Не скажешь ведь, что она умирала все это время от неизвестности, невозможности. А сейчас... сейчас она просто не знает, что сказать. Решается подойти ближе. И говорит, глядя только в глаза, видя только их, именно они прежние, его: - Я приехала к тебе. Хотела увидеть.

   - Смотреть не на что, - тон его предельно ровен. - Я пока не в той форме, чтобы давать показательные выступления. Совсем.

   - Вась... - она хочет сказать, что напрасно он так, но вовремя спохватывается. Не время сейчас упрекать и спорить. Вместо этого произносит самое откровенное, что может себе позволить: - Я переживала за тебя. Очень переживала.

   - Напрасно. Райдеры - такая штука, с ними постоянно что-то случается.

   Бас демонстративно холоден, Маша это чувствует. Он старательно выдерживает дистанцию, не подпускает близко. Надо отвлечь, перевести разговор на что-то...

   - Бас, что говорят врачи?

   - Врачи? Врачи играют со мной в "Лего".

   - Что?!

   - Пытаются собрать лего-Васю. Верх худо-бедно собрали, я даже пальцами на одной руке шевелить могу, смотри!

   Она смотрит на слабые движения пальцев на левой руке, внутренне леденея от увиденного, но более - от его насквозь фальшивого, демонстративно бодрого тона. Его бравада столь же похожа на настоящую бодрость, как пластмассовые цветы, что пылятся на могилах - на настоящие. Как добиться от него искренности? Как пробить это пыльную фальшивую пластмассу?

   - Бас, а если серьезно? Какие перспективы?

   - Перспективы? - он фыркает. - Перспектива одна - попытаться собрать ноги. Это, знаешь ли, забавно... Не чувствовать собственных ног. И вообще всего, что ниже пояса. С одной стороны, конечно, никаких хлопот - ни по большому, ни по маленькому, ни стояков несвоевременных по утрам. Но как-то... непривычно.

   На последней фразе его голос дрогнул, а лицо исказила гримаса. Пыльная пластмасса треснула.

   - Знаешь... - тихо произнесла Маша, подходя совсем близко к кровати, - в Интернете сначала написали, что ты погиб...

   - Я знаю, - он быстро справляется с собой, с дрожью в голосе. - Оно так и было, собственно. Почти. Знаешь, есть такое понятие - "золотой час". Организм человека устроен так, что в течение часа после получения тяжелой травмы он может за счет внутренних резервов поддерживать работу жизненно важных органов, несмотря ни на что. Если в течение часа успеть оказать человеку необходимую помощь - шансы выжить есть. Мне повезло. В том, что вертолет на момент, когда я упал, был уже внизу, на подборе. И в том, что мой "золотой час" оказался по факту часом и двадцатью минутами. Меня довезли до реанимации через час и двадцать минут. Но я почему-то не сдох за это время.

   Он рассуждает об этом так ровно, спокойно. Как будто не о себе говорит. А у Маши от его слов внутри снова зарождается противная дрожь.

   - Ладно, Маш. Вернемся к моему вопросу. Зачем ты здесь?

   И она решается сказать правду. Хотя бы часть ее.

   - Когда я думала, что ты... умер... Когда я не знала, что с тобой... Не могла видеть... и... Я не могла оставаться там! Мне нужно было тебя увидеть, понимаешь?!

   - Маш, я действительно сейчас не в том состоянии, чтобы что-то показать тебе. Цирк уехал, клоуны остались. Да и те... не в форме.

   - Васька! - она уже не может выдерживать этот его тон. - Я чуть с ума не сошла, я все глаза выплакала! Я...

   - А вот это напрасно! - теперь он говорит резко, жестко. - Маш, пойми одну вещь. Я профессиональный райдер. Это моя профессия, мой выбор. Я знал, на что шел, и риск убиться насмерть или покалечиться - часть этого выбора. К тебе это не имеет ровным счетом никакого отношения. Это моя жизнь, я и буду разгребать последствия того, что в ней случилось. Тебе во все это дерьмо лезть совершенно не обязательно.

   - Вась... - она всхлипнула, слез удержать все равно не удалось, и они покатились по щекам.

   - Маша... уходи, - он вздыхает и морщится. - Правда, лучше просто уйди. Я терпеть не могу, когда девушки плачут. И потом, скоро медсестра придет. Уколы, катетер, всякие прочие... бодрящие гигиенические процедуры. Вряд ли тебе будет приятно на это смотреть. И не переживай, у меня все будет нормально. Соберут меня так, что буду еще лучше прежнего. Может, когда-нибудь потом еще... пересечемся. Все, Маш, пока.

   Она должна была остаться, должна была что-то сказать, что-то придумать. Но его глаза, вдруг ставшие осколками бутылочного стекла - острыми, колючими. И его слова - такие же режущие. И собственная измотанность, измученность страхом и неизвестностью. Слишком много всего, слишком. И на подгибающихся ногах она вышла из палаты.