По правде говоря, я весьма охотно перешел от земных расчетов к вопросу о необходимости справедливых наказаний — дарованного свыше целительного средства. Джоб «Бунтарь Божий», чей суровый голос был мне уже знаком, предложил подвергать уличенных в пьянстве наказанию плетьми. Разумеется, послышались громкие одобрительные выкрики, но я призвал аудиторию к тишине. «Те, кто поддерживает это предложение, — сказал я, — поднимите руки. — Гусперо вполголоса сообщил мне результат. — Теперь поднимите руки те, кто против». — «Один я», — шепнул мне на ухо этот глупый ребенок.

Тем же манером были приняты без споров и другие священные законы. Прилюдно поцеловавший женщину на улице приговаривался к порке; сварливая жена должна была просидеть шесть часов на углу с кляпом во рту; сквернословам и богохульникам следовало проткнуть язык раскаленной железной иглой. Ведьмы и неверные супруги приговаривались к смертной казни на глазах всего сообщества. Когда шли дебаты относительно сожжения ведьм, я ощутил, что близится ночь; мне, естественно, не хотелось препятствовать благочестивым рассуждениям, однако я счел уместным заключить ассамблею похвалой принятым нами в высшей степени мягким и кротким законам, призванным обеспечить отеческую дисциплину.

Мой безмозглый поводырь проводил меня до свежеотстроенного для меня жилища. «Думаю, — проговорил он, — вы бы запросто отправили на костер забулдыгу. Или вздернули на виселицу за бранное слово. Дело весьма богоугодное». — «Наказание, Гус, порой необходимо для усмирения и укрощения». — «Как скажете». — «Так и скажу! — Юнец в кои-то веки не нашелся с ответом. — Мы не можем допустить нечистоты, вражды и раздоров». — «Но сожжения допускаются?» — «Разве ты не слышал, что правосудие несет огонь?» — «Я слышал также, что огонь проще разжечь, чем обуздать».

В приливе праведного гнева я схватил болтуна за плечи и вытолкнул его за дверь. «Зато обуздать тебя — проще некуда. Прочь от меня — пошел вон!»

Я ненадолго опустился в кресло, желая поразмыслить над всеми событиями дня, столь примечательного в нашей истории, но потом решил, что лучше прогуляться на воздухе и успокоиться. Конечно, я отправился один, однако Бог привел меня к месту, где должны были сходиться четыре улицы нашего города. Там, среди тьмы, я, дражайший брат во Христе, устремил взор на запад, к неведомым землям.

— Бедный мистер Мильтон. Я скучаю по нему, Гус. Он всегда был такой?

— Почти всегда, Кейт. Где бы он сейчас ни находился, я уверен, что старой дорожки он не оставит. В четыре утра на ногах — когда и птиц еще не слышно. Потом, по неизменной привычке, он мыл руки в чаше, которую я ставил возле его постели. Не стану упоминать, что до того он облегчался в земляном клозете поблизости от сада. Потом возвращался в покинутую (я умолчал об этом) комнату и опускался на колени на деревянный пол. Доски были твердыми, как фламандская колбаса, однако он ни разу не прерывал молитвы до пяти утра. С боем часов он возглашал «Аминь!» и требовал подать еды. Обычно я ожидал за дверью с оловянным блюдом, на котором не было ничего, кроме хлеба, вымоченного в молоке, но я вносил его с торжественностью, вполне годной и для поминальной трапезы.

— Он всегда ест медленно, Гус.

— Откусив кусочек, он непременно тщательным образом обтирал рот льняной салфеткой. Затем, ополоснув руки, усаживался в простое деревянное кресло. Знаешь — то самое, что скрипит зимой? И вот так, в продолжение целого часа, он слушал, как я читаю ему отрывки из его излюбленного Ветхого Завета. Он пытался обучить меня начаткам греческого, но мой язык так и не совладал с произношением: едва я пробовал что-то выговорить, он тотчас же со стоном затыкал пальцами уши. На том дело и закончилось, и впоследствии я читал без затей, только по-английски. Он услышал твой голос, Кейт, в тот день, когда мы дочитывали — как бишь его?.. Энтузиаста — прошу прощения, Экклезиаста. Помнишь, как я обрадовался?

— Я всегда считала, что вы замыслили какой - то план.

— План? О нет. Я ничего, Кейт, не затевал. И очень был удивлен.

— Он хотел, чтобы мы были вместе?

— Не думаю. Все, уверен, вышло случайно. «Кто это поет?» — спросил он меня, когда я закончил читать. Ты в это время играла с Джейн неподалеку. «Простите ее, сэр». Я был готов ринуться наружу и оборвать твою песню. Ты бы меня простила?

— Конечно. Я питала столь глубокое почтение к мистеру Мильтону, что перестала бы петь и сама. Если хочешь знать, ты тоже внушал мне некоторое почтение. Служить такому прекрасному и величественному господину…

— Величественному как султан, верно? «Она не может не петь по утрам, — сказал я. — Я велю ей замолчать». — «Нет. Не нужно. Ее голос немного напоминает пение лесных птиц, тебе не кажется?» — «Еще как кажется, сэр». — «А зовут ее?» — «Кэтрин Джервис». — «Ты хорошо ее знаешь?» — «Слышал ее раньше». — «Готов поклясться, с таким голосом она должна быть миловидна. Это так?»

Я впервые услышал от него подобный вопрос — и, признаюсь, лицо у меня сделалось алым, будто капор цветочницы. «Почему бы нет? Она молодая женщина». — «Позови ее в сад: я поговорю с ней через окно».

Помнишь, как я выбежал из дома и тихонько зашептал: «Кэтрин, Кэтрин! Мистер Мильтон желает с тобой поговорить». — «Что я такого сделала?» — «Ты ничего не сделала. Он желает тебя послушать». — «Меня?» — «Послушать твой голос».

Я смотрел, как ты вошла в сад, с Джейн на руках. Потом остановилась на дорожке и тревожно оглянулась на меня, когда услышала голос мистера Мильтона. «Спой мне снова эту мелодию. — Я знал, что он сидит у окна так, что его не было видно. — Если не возражаешь». И ты спела старинную девонширскую песню. Как она называется? «Воробей и Дрозд».

— Я оробела, Гус. Голос у меня наверняка дрожал.

— Мистер Мильтон с минуту помолчал, когда ты кончила и принялась успокаивать ребенка. «Тебя зовут Кэтрин, так? Ты сестра Морерода Джервиса?» — «Да, сэр». — «Безгрешная семья, не сомневаюсь. Ты умеешь читать, Кэтрин?» — «Да. Дома я читаю Писание отцу. Всех нас научили понимать Божье слово». — «Войди в дом. Гусперо тебя проводит».

— Я смутно догадался о том, что он тебе предназначает, и не удержался от улыбки, взяв тебя за руку.

— Войдя в дом, я была очень удивлена, Гус. Все там было так просто. Опрятно и просто. Я ожидала увидеть разные украшения и стеганые одеяла, а в комнате стояли только старые стулья, стол и кровать.

— Не забудь железный вертел для мяса и медный чайник, подвешенный на цепи.

— И, конечно же, стулья. А также полку с книгами. И ты тоже всегда был там, Гус.

— Тебе известно, что Финеас Коффин предлагал выстроить дом попросторней? Но хозяин не согласился. «Я всего лишь пастух, блюдущий стадо, — ответил он. — Мне нужна скромная простота. Ради Бога, никакой пышности, никакого размаха. Не желаю предметов собственности, если только они не домашнего изготовления. — Я высказал мысль, что неплохо бы обзавестись настоящими постельными принадлежностями, однако хозяин, обращаясь к Финеасу и его спутникам поверх моей головы, крепко стиснул мне плечо: — Боюсь, добрые люди, что этим неумным юнцом движет молодой задор. Слышали требования лентяя? Дайте мне удобств, дайте мне денег, дайте мне величия».