Иной раз мне хочется упиваться печалью, и я ни с кем не желаю делиться горестями. Подобно Иову, я лелею свою скорбь. И я позволил паяцу продолжать свою речь. «Мы всюду навели чистоту, сэр. Даже два ваших старых компаса сияют теперь как звезды. На книгах ни пылинки. Не проходит и дня, чтобы я не протирал их тряпкой». — «Рад это слышать. А про шагомер не забыл?» — «Как начищенный пятак». — «Отлично. Нужно возобновить свои отмеренные прогулки». — «А Кейт сотворила в саду прямо-таки чудеса». — «О, Кэтрин, я хочу тебе кое-что сказать. Я желал бы, чтобы все травы были посажены в алфавитном порядке. — Она молчала. — Ты меня поняла?» — «Если хотите, сэр. Названия я знаю…» — «Отлично. В моей уборной есть свежая ключевая вода?» — «Я меняю ее каждое утро, сэр. — Я чувствовал, что Гусперо хочет доверить мне какую-то тайну, поэтому молчал. — Кроме того вам приятно будет услышать, что Кэтрин ожидает ребенка». — «Еще какие новости?»

Я шагнул к открытой двери, которая вела в сад, но не ощутил удовольствия от запаха цветов. Стояла жара, но почему-то, когда я ступил на порог, меня проняла дрожь. «Что случилось, сэр?» — «Ничего, Кейт. А что могло бы случиться? — Я глядел, дорогой Реджиналд, в свою привычную темноту. — Только вот солнце припекает слишком сильно. Отведи меня в дом и приготовь, пожалуйста, немного теплой воды с отваром ромашки».

На следующее утро был созван торжественный совет, формально чтобы приветствовать мое возвращение к избранным. Когда я почтительно пересек порог, Морерод Джервис, Джоб «Бунтарь Божий» и Финеас Коффин призвали остальных к молитве.

«Я снова здесь, — сказал я, когда молитва смолкла и братья расселись на деревянных скамьях. — Призван назад из краев мерзости и запустения». — «Хвала Создателю». — «Вы, наверное, хотите спросить, где я пребывал последние недели. Что ж, скажу. Добрые братья и сестры, Христос счел нужным поместить меня среди людей плоти, в окружении развратного народа. — Разумеется, послышался испуганный ропот и скрежет зубовный, но я поднял руку, призывая собравшихся к молчанию. — Да, мне пришлось сосуществовать с дикарями. — Подобных стенаний никто не слышал со дня разрушения Тира. — Однако, соизволением Господа, выдержка и снисходительность не изменили мне даже бок о бок с ними, в их грязных норах». — «Неисповедимы и полны величия пути Его». Этот благочестивый возглас вырвался под влиянием чувств у матушки Сикоул. «Они купаются в праздности. Их переполняют ненасытимые желания». — «Не может быть!» — «Они смердели». — «О!» — «Нравы туземцев столь развратны, что я радовался своей слепоте. Я благодарил Господа, укрывшего меня от зрелища их отвратительных богохульств». — «Слава Создателю!» — «А теперь я снова с вами». В тот день не было сказано больше ничего и, дорогой брат, в дальнейшем тоже.

Но око Господне никогда не дремлет, Он вечный побудитель и подстрекатель; вот мне и не пришлось насладиться покоем. Апрельским утром, спустя два месяца после моего возвращения домой, братья сошлись на воскресную ассамблею. О службе возвестил барабанный бой, поскольку колоколов в этой пустыне еще не отлили, и в назначенный час меня сопроводил на место малец Гусперо; избранные, по заведенному обычаю, последовали за мной и чинно расселись на скамьях. Сзади я поместил пожилую матрону с березовой розгой, дабы усмирять детей: на небесах не услышишь ни перешептываний, ни смешков, сказал я ей, с какой же стати нам терпеть их здесь? Импровизированные молитвы излились из уст братьев, ощутивших к тому вдохновение. Дэниел Пеггинтон произнес в то утро молитву о спасении «всех пребывающих вовне» — так, дорогой Реджиналд, мы обозначаем тех, кто близок, но не вполне ортодоксален. Затем священник (Морерод Джервис) прочел, строчку за строчкой, шестьдесят первый псалом, прежде чем его пропели прихожане; у нас нет ни медных тарелок, ни труб, нет инструментов Велиала или Маммоны, но мне приятно думать о том, как звенели в здешней глуши над лесами и болотами святые слова: «От конца земли взываю к тебе!»

Проповедником в тот день был Уильям Дикин. Он мясник нашей маленькой колонии, и всем известно его неподдельное вдохновение; душеспасительные речи изливаются у него внезапно, приступами, сопровождаемые выкриками «Аллилуйя! Аллилуйя!», каковыми он обыкновенно завершает свои сентенции. За это его прозвали «Аллилуйя Дикин». Частенько он распевает гимны у себя в лавке. Я сам имею привычку, приходя за мясом, останавливаться под дверью и подкреплять свой дух его завываниями. В тот раз он вышел вперед и начал говорить: «Наше евангельское вероучение, дражайшие питомцы Божьи, может быть изложено в двух словах. Как они звучат?» — «Вера!» — отозвалась добрейшая Смирения Тилли. «Милосердие!» — подхватила Элис Сикоул. — «Да, правда. Вера и милосердие, а иначе говоря — вероучение и практика. Аллилуйя! Вслушайтесь в эти два слова. Повертите их так и сяк в недрах ваших ушей. Вера. Милосердие. Мы не нуждаемся в книгах, от которых попахивает Римом, в молитвах, отдающих свечным елеем. Для нас все сошлось в духе и откровении. Что должен я воскликнуть?» — «Аллилуйя!» — «Книга общей молитвы — не что иное, как идол, а ее читатели — идолопоклонники». — «Аллилуйя!» — «Это прогнившие обрывки, натасканные из старого папского требника, жертва, мерзкая в глазах Господа. — Помедлив, он добавил: — Не лучше дохлой собаки! — Эти речи так меня взволновали, что пришлось утереть лоб салфеткой. — Это я вам говорю, возлюбленные братья, отмеченные елеем Божиим. Я расскажу вам о своем отце, на старой родине. Он держал много книг в комнате, где хранилось также и зерно, и среди них греческий Завет, Псалтирь и Книгу общей молитвы, переплетенные в один том. И вот однажды входит он в эту комнату, и что, возлюбленные мухи, слетевшиеся на елей Господень, он там обнаруживает?» — «Что, что? — Матушка Сикоул сгорала от нетерпения, и я был близок к тому, чтобы разделить ее чувства. — Скажи нам!» — «Он обнаружил, что Книгу общей молитвы, всю до последнего листа, сглодали мыши, другие же две остались нетронутыми, и все прочие книги в комнате — тоже. Видите, как поступает с нами Господь? Как крутит нами и вертит?» — В то же мгновение я услышал снаружи шум и оклики. «Гусперо, — шепнул я, — что там?» — «Наши индейцы, сэр, прыгают как…» — «Только не надо здесь твоих обычных нечестивых уподоблений». — «Они говорят, что сюда направляется верхом группа англичан. Англичан и индейских воинов». — «Вот как?»

Я опасался столкновения с какими-нибудь мятежниками, но считал неумным и неуместным выдавать свой страх собравшимся. Аллилуйя Дикин возвысил голос, чтобы перекричать разнородные пгумы, но даже ему пришлось замолкнуть, когда снаружи отчетливо донесся топот множества копыт. Братья были встревожены, и я, чувствуя, как все вокруг бурлит, поднялся со скамьи и велел им сидеть тихо. Взявши юнца за правое плечо, я вышел на улицу. Прихожане, презревшие мой запрет, двинулись следом. На главной улице они подняли удивленный галдеж. «Что теперь?» — вполголоса спросил я Гусперо. «Конные повозки, мистер Мильтон. Вроде тех, что встречаются на лондонских улицах». — «А еще?» — «Всадники. Иные с флягами в руках. А кто-то распевает песни». — «Как они дерут свои бесстыжие глотки я прекрасно слышу. Опиши, как они выглядят, пока они до нас не добрались». — «Разряжены они, сэр, поярче торговца мануфактурой. Но не сказал бы, что это лондонская одежда. И не индейская тоже. Что-то среднее. А волосы, сэр, длинные, как у девушек».

Разумеется, я испугался, что это прибыли из Англии военные с приказом меня задержать. Однако их песни и смех свидетельствовали, что если это рота, то рота оборванцев. Но все же: кто они? «О, сэр, их предводитель — вовсе чудная птица. Можно мне?» — «Да. Но по-быстрому. Мне уже бьет в ноздри их пьяное дыхание!» — «На вид весельчак. Лицо поперек себя шире и краснущее, как миска с вишнями. Борода рыжая как лисий хвост. Рассказывать дальше? — Собрав все свое терпение, я кивнул. — Голубой кафтан, препоясан зеленой лентой. А на голове, о Боже, белая фетровая шляпа с перьями». — «Он что, сбежал из Бедлама?» — «У него шпага, сэр, и пара пистолетов». — «Стало быть, не из Бедлама, а из Тауэра». — «Нет-нет, сэр. Это всего лишь для украшения. Они нарядно выглядят, а рукоятка шпаги увита цветами».