Мы направились к пристани по переулку, который вел от богаделен к бухте. «Ступайте осторожно, — предупредил я. — Впереди девонская грязь». Не обижайся, Кейт, но в Девоне и вправду грязи по колено. «Я хочу, чтобы ты вел меня, Гусперо, а не оглушал». — «Слушаюсь, сэр. Рядом булыжная мостовая, — сказал я шепотом, когда мы завернули за угол. — Если дозволите о ней упомянуть. А, вот и он. "Габриэль"». Впереди, Кейт, было море — прежде я никогда его не видел. Я не мог оценить ни протяженности его, ни глубины, но слышал прежде о чудищах, чертях и драконах, таящихся в пучине. Потому зрелище это не привело меня в восторг. Кейт?

— Я подумала о том дне, когда мы тоже садились на корабль. Это было осенью, за несколько месяцев до тебя, Гус. Отец, голубчик, рыдал навзрыд — невмоготу было смотреть, поэтому я спустилась в трюм и так крепко обняла малютку Джейн, что она расплакалась. Слез было море разливанное. Ну, дальше, Гус. Расскажи, что было потом. Повесели меня.

— Веселья тогда было немного, Кейт. «Да это не корабль, а кораблище, — заметил мистер Мильтон, когда мы всходили на судно. — До меня со всех сторон доносятся звуки». — «Да, сэр, корабликом его не назовешь. До наших лондонских, конечно, не дотягивает, но ширины немалой». — «Триста тонн, — не позаботившись представиться, вмешался кто-то в наш разговор. — Сорок человек команды. Двадцать пушек». — «А вы, простите, кто?..» — с присущей ему учтивостью осведомился мистер Мильтон. «Дэниел Фаррел, сэр. Капитан "Габриэля"». — «ДэниЭЛЬ ФаррЭЛЬ с "ГабриЭЛЯ"», — мысленно поправил я, так как заподозрил, что ЭЛЕМ он накачался изрядно. Его лицо было обветрено и багрово не только от непогоды. «Как много пассажиров путешествует вместе с нами, мой добрый капитан?» — «Сто двадцать душ, мистер Мильтон. В судовой декларации мы называем их плантаторами, на случай, если нас остановят в этих водах, но на самом деле все они принадлежат к братии».

Пока мы беседовали, пассажиры всходили на борт — с каким гамом, шумом и рыданиями, ты сама знаешь. Их кузнечные мехи, шляпы, тачки, лесенки, вилы, колесные валы, фонари отправились в трюм. Одна старая ворона из Барнстейпла каркала соседке: «Ну и страна, ни замка, ни лестницы — ничего не найдешь!» Она все не унималась, и мистер Мильтон повернул к ней голову, и надо же — она осеклась. Ничто так не приводит в чувство, как взгляд слепого человека. Благословенные братья по-прежнему прибывали на борт со своими ножами и сковородками, ковриками и одеялами, мешками зерна и котомками соли. Но я не сравню это, Кейт, с Ноевым ковчегом, потому что кое-кто заливался слезами, а иные глядели потерянно, как собаки в мясопустную неделю. А парусиновые плащи — защита от дегтя — придавали им и вовсе пришибленный вид. Там был кожевенник, которого мы встречали в богадельне, — шагая по сходням, он распевал: «Иисус, царь мой!», но мычание скота внизу быстро заставило его замолкнуть. Какой-то многообещающий юноша катил перед собой креслице с парализованной женой, а парень, похожий на плотника, старался утихомирить ребенка. Зрелище, Кейт, было самое что ни на есть плачевное и удовольствия оно не доставляло никакого. Хотел бы я, чтобы мы проделали это путешествие вместе. Тогда нам было бы куда веселей.

Вернулся капитан Фаррел и велел нам поторопиться с посадкой. «Располагайтесь со всеми удобствами, мистер Мильтон. — Он, видно, еще хлебнул эля и был слегка навеселе. — Бояться нечего». — «Не сомневаюсь, мой добрый капитан. Длань Господня хранит нас. Спаситель пребудет с нами денно и нощно».

Однако в ту ночь его, к несчастью, рядом не оказалось. Мы отплыли в третью стражу, с добрым попутным ветром, но тут с юга налетел внезапный шторм. Нам пришлось искать убежища в Милфордской гавани, а она, дорогая моя Кейт, располагается не где-нибудь, а в Уэльсе. Когда я, сидя в нашей каюте, сказал об этом мистеру Мильтону, он стал шарить руками по столику. «Выходит, мы оказались в Пембрукшире. Четырнадцать лиг в сторону». — «Правда?» — «А разве я когда-нибудь лгал? — Привстав, он схватил меня за грудки. — Quaestio haec nascitur uncle tibi?»

— Что это, Гус?

— Латынь.

— Что это значит?

— Это значит «О чем ты думаешь?» «Я думаю, чем бы таким заняться, чтобы убить время», — отозвался я. «А, совсем забыл тебе сказать. — Он подошел к своему сундуку и, по обыкновению осторожно, нащупал и извлек книжечку в белом, телячьей кожи, переплете. Я сразу узнал кожу из Смитфилда. — Это будет наша мореходная хроника». — «Что, сэр?» — «Морской журнал. Мы собрались пересечь океан, Гусперо. Но мы будем бороздить также умы людские… — Внезапно корабль дернулся, и мистер Мильтон вскинул голову. — Налетел сильный ветер. Слышишь его? Это Господь испытывает нас на равновесие и прочность оснастки». — «Нет, сэр, это что-то другое. Прислушайтесь к крикам моряков. Корабль снимается с якоря. Мы снова поплывем». — «Вновь в океанские просторы. Дикие и безлюдные. Сердце начинает биться сильнее». — «Да, сэр. Только вот от чего — от волнения или от испуга?»

Апреля 2-го, 1660. На море качка, многим на корабле выворачивает нутро. Мой досточтимый хозяин сказал: «В нашем рискованном путешествии должно ожидать постоянных тревог. Подай мне зеленый имбирь. — Он разжевал кусочек и выплюнул в ладонь. Затем сунул остатки в карман своей шерстяной накидки. — Помни, что мы пересекаем неизмеримые и коварные глубины». Корабль ходил ходуном, нас швыряло из угла в угол, и хозяин цеплялся за меня, чтобы не плюхнуться задом на пол. «Следует признать, Гусперо, что в нашем падшем мире все его части, от сложных до простейших, вступили, кажется, в непримиримую борьбу друг с другом». Тут он рыгнул — и я проворно подставил горшок под его блевотину.

Апреля 5-го, 1660. Дочь некоего Джона Роуза, торговца чулками, занемогла: на груди у нее появились синие пятна. Эти признаки напоминали лондонскую чуму, которая всего лишь год назад унесла на тот свет половину жителей Смитфилда. «Неплохо было бы иметь на корабле под боком аптеку», — сказал мистер Мильтон. «Неплохо было бы, — вставил я, — иметь под боком сосуд, из которого сосут, чтобы дух взбодрить». «А то, что высосут, — сразу в другой сосуд». — «Сэр…» — «Лучше успокой себя настойкой полыни. Господу угодны незлобивые сердца».

Море было недвижно как зеркало. С семи утра волнение начало стихать, и к полудню установился штиль. Я вывел мистера Мильтона на палубу, и, едва он оказался на свету, его глаза заблестели. Я подвел его к поручню, и он перегнулся через борт. «Хотел бы я, — проговорил он, — увидеть дно этой чудовищной пучины». — «Встретиться с морскими змеями? Рыбными драконами и чем там еще?» — «Под нами может покоиться Атлантида с подводными куполами и башнями. Это было бы настоящее диво».

Апреля 7-го, 1660. Девочка заболела не чумой, а оспой, которая ее и сгубила. Капитан Фаррел и родители, с сумрачными и торжественными лицами, похоронили ее в море. Моряки привязали ей одно ядро к шее и другое к ногам и, спуская тело за борт, поднесли запал к пушкам. Они просили мистера Мильтона произнести прощальное слово над усопшей, но он отговорился болезнью и усталостью. Он не выходил из каюты, пока тело не исчезло в волнах.

Апреля 9-го, 1660. Сегодня мистер Мильтон начал письмо к некоему Реджиналду де ла Поулу, секретарю старого распущенного Совета. «Возлюбленный друг, — диктовал он, — сердечно тебя приветствуем. Нет. Прежде поставь вверху "Laus Deo"». — «Что означает…» — «Что означает: помалкивай, не то заработаешь оплеуху». Раскинувшись в кресле, предоставленном капитаном, и сам себе улыбаясь, он диктовал свою (как он выразился) эпистолу. Мне в жизни не приходилось слышать такую уйму мрачных слов, произносимых со столь веселым выражением лица. «Нет более зловещего признака для страны, — говорил мистер Мильтон, — чем когда ее обитатели, дабы избежать невыносимых лишений на родине, бывают принуждены во множестве покидать ее пределы. И однако нам пришлось оставить нашу дорогую Англию ради безбрежного океана и диких пустынь Америки…» — «Помнится, сэр, вы полагали, это будет весьма приятно». — «Желаешь постоять у румпеля с привешенной на шею корзиной камней?» — «Жестоко, но изобретательно, сэр». — «… Диких пустынь Америки, где обездоленные осколки нашего несчастного народа, бедные изгнанные братья из Новой Англии, лия слезы и испуская вздохи, считают на берегу часы в ожидании нашего прибытия…» — «Ох, Господи!» Я не знал, восхищаться его речью или же страшиться его пророчества. «…Однако никто и ни при каких условиях не уговорит и не понудит нас вернуться домой. Зрелая мудрость, сознательная решимость и чистая любовь гонят нас в скорбную пустыню, где мы вновь обретем потерянную свободу». — «Капитан распространялся насчет процветающих городов и деревень».