Робеспьер был спокоен и холоден, как будто ничего не случилось. Марсо представился ему, назвав свое имя. Робеспьер протянул ему руку: Марсо, повинуясь первому впечатлению, отнял свою. Горькая усмешка пробежала по губам Робеспьера.

— Что вам угодно от меня? — сказал он ему.

— Мне необходимо переговорить с тобою.

— Здесь или у меня?

— У тебя.

— Тогда идем.

И оба, охваченные столь различными чувствами, пошли рядом: Робеспьер — равнодушный и спокойный, Марсо — заинтересованный и взволнованный.

Вот он человек, который держал в своих руках судьбу Бланш, о котором ему пришлось столько слышать. Неподкупность его была очевидна, но его популярность представляла для него загадку. Действительно, чтобы завоевать ее он не употреблял ни одного из тех средств, которые выдвинули его предшественники. У него не было ни увлекательного красноречия Мирабо, ни отеческой твердости Балльи, ни горячей пылкости Дантона, ни неприличного многословия Гебера; если он работал для народа, так тихо, без шума и не отдавая отчета народу. Среди всеобщего упрощения в языке и в одежде, он сохранил вежливость в разговоре и элегантность в костюме. Наконец, в то время, как другие прилагали все усилия, чтобы смешаться с толпой, он старался подняться над ней. И с первого взгляда было ясно, что этот человек мог быть только или народным кумиром, или жертвой: он был тем и другим[2].

Они пришли; крутая лестница привела их в комнату на третьем этаже. Робеспьер открыл ее: бюст Руссо, стол, на котором лежали раскрытые «Эмиль» и «Социальный контракт», комод и несколько стульев составляли всю меблировку. Педантичная чистота царила повсюду.

От Робеспьера не ускользнуло впечатление, произведенное на Марсо этим видом.

— Вот дворец Цезаря, — сказал он ему, улыбаясь, — что вы хотите просить у диктатора?

— Милости моей жены, осужденной Каррье.

— Твоей жене, осужденной Каррье! Жена Марсо, республиканца древних дней! Сурового спартанца! Что творится в Нанте?

— Жестокости.

И Марсо нарисовал перед ним картину, известную уже нашим читателям.

Робеспьер во время его рассказа качался на стуле, не прерывая его; наконец Марсо замолчал.

— Вот как меня всегда понимают, — сказал Робеспьер хриплым от волнения голосом, — всюду, где мои глаза не могут видеть, там я не могу остановить бесполезного кровопролития!.. Довольно крови, нет никакой необходимости проливать ее, и мы вовсе не в таком отчаянном положении.

— Прекрасно, Робеспьер, прошу помилования моей жене!

Робеспьер взял чистый лист.

— Ее девичье имя?

— Зачем?

— Оно необходимо, чтобы установить личность.

— Бланш де Болье.

Робеспьер выронил перо из рук.

— Дочь маркиза де Болье, предводителя разбойников?

— Бланш де Болье, дочь маркиза де Болье.

— Каким образом она стала твоей женой?

Марсо подробно рассказал ему все.

— Я не прошу ни советов, ни упреков; я прошу у тебя милости; обещаешь ты мне даровать ее?

— Послушай, Марсо, семейные связи, влияние любви не заставят тебя изменить республике?

— Никогда.

— А если ты с оружием в руках очутишься лицом к лицу с маркизом де Болье?

— Я буду драться с ним, как это уже однажды было.

— А если он попадет к тебе в руки?

Марсо задумался на мгновение.

— Я отправлю его к тебе, и ты сам будешь его судьбой.

— Ты мне клянешься в этом?

— Клянусь честью!

Робеспьер взялся за перо.

— Марсо, — сказал он ему. — Ты был счастлив сохранить себя чистым на глазах у всех: с давних пор я уже знал тебя; с давних пор я хотел увидеть тебя.

Заметив нетерпение Марсо, он написал три первые буквы его имени, затем остановился снова.

— Послушай, — промолвил он, пристально смотря на него, — я, в свою очередь, попрошу у тебя пять минут: целую жизнь я подарю тебе за пять минут, — это, право, недорого.

Марсо наклонил голову в знак согласия. Робеспьер продолжал:

— На меня наклеветали перед тобою, Марсо. Между тем ты один из тех редких людей, которым я хотел бы открыться, и хотел бы, чтобы они знали меня; так что мне за дело до осуждения тех, кого я не уважаю? Итак, выслушай меня: три клуба, друг за другом хлопотавшие о судьбах Франции, воплотились в одном человеке и выполнили миссию, которая была возложена на них веком: конституционный, представленный Мирабо, поколебал трон; законодательный, воплощенный в Дантоне, сверг его. Задача Конвента громадна, ибо необходимо, чтобы он окончил разрушение и начал созидать. У меня явилась великая мысль: стать представителем этой эпохи, как Мирабо и Дантон были выразителями своей. В истории французского народа будут три человека, представленные тремя числами: 91, 92, 93. Если Высшее Существо дарует мне время окончить мою задачу, мое имя будет выше всех имен. Я совершу больше, чем Ликург у греков, чем Нума в Риме, чем Вашингтон в Америке, потому что каждому из них пришлось установить порядок в народе юном, только что родившемся, между тем как я имею дело с обществом дряхлым, которое мне необходимо возродить. Если я паду, Боже мой, избавь меня от богохульства в мой последний час… Если я паду раньше времени, поскольку я не выполню и половины того, что хотел сделать, на моем имени останется кровавое пятно, которое другая партия успела стереть с себя. Революция падет вместе со мною, и мы будем оклеветаны… Вот что я хотел сказать тебе, Марсо, так как я во всяком случае хочу, чтобы было несколько человек, которые сохранили бы мое имя честным и незапятнанным в своих сердцах, и ты один из них.

Он окончил писать.

— Теперь вот помилование твоей жене… Ты можешь уйти, не давая мне своей руки.

В ответ на это Марсо взял его за руку и крепко пожал ее; он хотел говорить, но слезы помешали ему вымолвить хотя бы одно слово, и Робеспьер заговорил первый:

— Ступай, надо ехать, потому что нельзя терять ни одной минуты; до свидания!

Марсо вышел на лестницу; генерал Дюма поднимался по ней, когда он спускался.

— У меня помилование Бланш! — воскликнул Марсо, бросаясь в объятия. — Бланш спасена…

— Поздравь меня, в свою очередь, — отвечал ему друг, — меня назначили командующим альпийской армией, и я пришел поблагодарить Робеспьера.

Они обнялись. Марсо бросился на улицу и побежал к площади Дворца Равенства, где его ожидал экипаж, готовый везти его с такою же быстротою, с какою доставил его в Париж.

Какая тяжесть свалилась у него с сердца! Какое счастье ожидало его! Какое блаженство после такого безмерного страдания! Воображение рисовало ему картины грядущего; он представлял себе, как он на пороге тюрьмы закричал бы своей жене: «Бланш, ты свободна благодаря мне; приди сюда, Бланш, и пусть твоя любовь и твои поцелуи заплатят мне за твою жизнь!»

Но время от времени смутное беспокойство тревожило его, сердце сжималось болезненным предчувствием. Тогда он погонял почтальона, обещал ему золота, швырял деньги, обещая дать еще. Колеса едва касались земли, лошади мчались во весь дух, а между тем ему казалось, что они почти не двигаются. Лошади на смену были приготовлены повсюду, никакой задержки; казалось, все разделяли заботу, которая мучила его. В несколько часов он оставил позади себя Версаль, Шартр, Ман, Флеш, он замечал вдали Анжер; вдруг он чувствует странный толчок; тележка опрокидывается и ломается. Он подымается окровавленный, ушибленный, ударом сабли разделяет постромки, вскакивает на лошадь, добирается до первой станции, берет там свежую лошадь и еще с большей быстротой продолжает свой путь.

Наконец он проехал Анжер и видит Энгранд, оставляет позади Варад, минует Ансени; его лошадь вся в мыле и в крови. Он узнает Сен-Донасьен, затем Нант; Нант, где его душа, его жизнь, его счастье! Еще несколько мгновений — и он будет в городе; вот он достиг уже городских ворот; его лошадь падает у тюрьмы Буффэ; ах, он приехал, не все ли равно!

— Бланш! Бланш!

— Две телеги только что выехали из тюрьмы, — отвечает привратник, — она лежит на первой.