В тот же миг в коридоре послышался шум солдатских шагов и звук орудия. Бланш с ужасом кинулась в объятия Марсо.

— Неужели же они пришли за мной? — воскликнула она. — О, мой друг, мой друг, как ужасна была бы смерть в этот миг!

Молодой генерал с пистолетами в руках бросился к дверям. Изумленные солдаты попятились назад.

— Успокойтесь, — промолвил священник, выступая вперед. — Они пришли за мной, пришел мой черед умирать.

Солдаты окружили его.

— Дети! — громко воскликнул он, обращаясь к юным супругам. — Дети, на колени! Стоя одной ногой в могиле, я подаю всем благословение, а благословение умирающего священно.

Изумленные солдаты хранили молчание. Священник снял с шеи распятие, которое ему удалось спрятать, несмотря на тщательный обыск, и протянуть его влюбленным. На пороге смерти он молился за других. Наступила торжественная тишина, когда все уверовали в Бога.

— Идем, — приказал священник.

Солдаты окружили его; дверь закрылась, и все исчезло, как ночное видение.

Бланш кинулась в объятия Марсо.

— О, если ты покинешь меня, и они также придут за мной, и тебя не будет здесь со мной, чтобы помочь пройти в эту дверь! О, Марсо, представь себе меня на эшафоте, меня на эшафоте, вдали от тебя, плачущую и призывающую тебя и не получающую ответа! О, не уходи, не уходи!.. Я брошусь к их ногам, я скажу им, что я невиновна, я буду умолять их, чтобы они оставили меня с тобою на всю жизнь в темнице, и я буду благословлять их. Но если ты покинешь меня!.. О, не покидай же меня!

— Бланш, я убежден, что спасу тебя, я отвечаю за твою жизнь; не позже, чем через два дня я возвращусь сюда с помилованием, и тогда это будет жизнь, полная счастья, свободы и блаженства, а не прозябание в темной и мрачной камере тюрьмы.

Дверь отворилась, и на пороге появился тюремщик. Бланш еще крепче сжала Марсо в своих объятиях; она не хотела отпускать его, а между тем дорога была каждая минута. Он нежно высвободился из ее объятий, обещав ей, что вернется к вечеру второго дня.

— Люби меня вечно! — сказал он ей, выходя из камеры.

— Вечно! — воскликнула Бланш, показывая ему на красную розу, воткнутую в волосы, которую он подарил ей. И дверь закрылась за ним, словно в преисподнюю.

Марсо нашел генерала Дюма у консьержа, где тот ожидал его. Он потребовал чернил и бумаги.

— Что ты хочешь делать? — спросил его Дюма, испуганный его возбужденностью.

— Написать Каррье, попросить у него два дня, сказать ему, что он своей жизнью отвечает мне за жизнь Бланш.

— Несчастный! — отвечал ему друг, выхватывая у него начатое письмо. — Ты грозишь, а сам между тем находишься в его власти. Разве ты не ослушался приказа присоединиться сегодня к армии? Неужели ты думаешь, что, испугавшись тебя один раз, он не найдет какого-нибудь благовидного предлога? Не пройдет и часа, как ты будешь арестован. Что ты сможешь тогда сделать и для нее, и для себя? Поверь мне, что твое молчание заставит его скорее позабыть все, и только одна его забывчивость может спасти ее.

Марсо уронил голову на руки и погрузился в глубокую задумчивость.

— Ты прав! — воскликнул он наконец, увлекая его на улицу.

Несколько человек собрались вокруг почтового эскорта.

— Если бы вечером поднялась суматоха, — говорил чей-то голос, — я не знаю, что помешало бы двум десяткам молодцов войти в город и освободить заключенных; просто жалость, как плохо охраняется Нант.

Марсо задрожал, обернулся, узнал Тинги, обменялся с ним многозначительным взглядом и бросился в повозку.

— В Париж! — крикнул он почтальону, кидая ему кошелек с золотом.

И лошади понеслись с быстротою молнии.

Все в том же экипаже, повсюду с помощью золота Марсо добился обещания, что лошади будут приготовлены на следующий день и ничто не задержит его на обратном пути. Во время пути Марсо узнал от генерала Дюма, что тот подал в отставку, прося, как единственной милости, чтобы его зачислили в другую армию простым солдатом; вследствие этого он был назначен в распоряжение комитета общественной безопасности и направлялся в Нант, когда его по дороге в Клиссен встретил Марсо.

В восемь часов вечера повозка с двумя пассажирами въехала в Париж.

Марсо и его друг расстались на площади Согласия.

Марсо пешком добрался до улицы Сен-Оноре, остановился у N 36-го и попросил гражданина Робеспьера.

— Он в Национальном театре, — ответила ему девушка, лет шестнадцати или восемнадцати, — но если ты, гражданин генерал, вздумаешь прийти через два часа, он уже вернется домой.

— Робеспьер в Национальном театре! Не ошибаешься ли ты?

— Нет, гражданин.

— Ну, хорошо, так я разыщу его там, а если не найду его, то вернусь ждать его здесь. Вот мое имя: гражданин генерал Марсо.

Французский театр разделился на две группы. Тальма, в сопровождении патриотически настроенных актеров, перешел в Одеон. В этот-то театр и направился Марсо, крайне удивленный, что ему пришлось разыскивать сурового члена комитета общественного спасения в таком неподходящем месте.

Давали «Смерть Цезаря». Он вошел на балкон; какой-то молодой человек предложил ему сесть на первой скамейке, рядом с собою. Марсо с благодарностью принял его предложение, надеясь отсюда увидеть того, кого он искал.

Спектакль еще не начинался; какое-то странное волнение царило в публике; около оркестра столпилась группа людей, и от нее, как из главной квартиры, исходили какие-то знаки, улыбки. Эта группа господствовала над залом, ею управлял, в свою очередь, один человек: это был Дантон.

Около него находились Камилл Демулен, его правая рука, Филиппо, Геро де Сешель и Лакруг, его апостолы. Они молчали, когда он говорил, и говорили, когда он молчал.

Марсо первый раз встретился почти лицом к лицу с этим народным Мирабо; он узнал бы его по его громкому голосу, по его повелительным жестам, по его величественному профилю, если бы даже его имя не произносилось громко, несколько раз его друзьями.

Здесь необходимо сказать несколько слов о различных политических партиях, составляющих в то время Конвент; это важно для уяснения себе последующей сцены.

Коммуна и Гора соединились для проведения революции 31 мая. Жирондисты пали после напрасной попытки объединить провинции, пали почти без защиты со стороны своих избранников, не посмевших даже дать им приют в тот день, когда их осудили. До 31 мая власть не переходила ни в чьи руки; после 31 мая явилась необходимость в единении сил для более успешных действий; клуб был наиболее распространенной силой; партия управляла клубом; несколько человек управляли партией. Естественно, что власть находилась в руках этих людей. Комитет общественного спасения до 31 мая был составлен из членов Конвента, державшихся строгого нейтралитета. Пришло время его обновления, и в нем заняли места крайние монтаньяры — Баррер остался в нем как представитель старого комитета, но Робеспьер был выбран его членом. Сен-Жюст, Колло де Эрбуа, Бильо-Варенн, поддерживаемые им, угнетали своих сотоварищей Геро де Сешеля и Роберта Ленде; Сен-Жюст взял на себя общий надзор, Кутон — смягчал их предложения, действительно, слишком жестокие; Бильо-Варенн и Колло де Эрбуа управляли департаментами; Карно был занят военным ведомством, Камбон — финансовым; Приер (из департамента Кот-де-Ор) и Приер (из департамента Марны) — делами внутренними и административными; и Баррер, вскоре присоединившийся к ним, сделался ежедневным оратором партии. Что касается Робеспьера, то он, не имея определенных функций, следил за всем, управляя политическим телом, как голова управляет телом физическим, заставляя все члены действовать по своей воле.

В этой партии воплотилась революция; эта партия желала ее со всеми ее последствиями, чтобы народ в один прекрасный день мог воспользоваться всеми ее результатами.

Этой партии приходилось бороться против двух других: одна стремилась во всем превзойти ее, другая, наоборот, — удержать. Эти две партии были: партия Гебера и партия Горы Дантона.