— Не верю я, что эта сучка Мирей переменится за пару недель!

— Думаешь, есть надежда? — прошелестел Мартен.

— Конечно! А ты бы разве смирился, если б такая никчемная пустышка продолжала портить кровь твоему родному сыну?

— Но Альбер…

— Он ко всему приспособится, как бы дело ни обернулось. Я вовсе не удивлюсь, если все устроится наилучшим образом.

— Как ты можешь такое говорить?

— В его возрасте совсем неплохо завести кого-нибудь, кто бы тебя заменял в постели с ненасытной молодой женушкой! Это всем известно!

И чего она ждет, почему, стерва этакая, не возвращается? Тебе бы стоило черкнуть пару слов Альберу Дютийолю, намекнуть, что ты без него соскучился, и разузнать, когда он намерен вернуться домой.

— Ну уж такого от меня не дождетесь! — возмущенно выкрикнул Мартен.

— Напрасно ты кипятишься. В любви действует закон джунглей, и ничего больше. Кусаешь до крови, чтобы не покусали тебя!

Гортензия, казалось, была так уверена в своей правоте, что Мартен опешил. Откуда у нее такая осведомленность о взаимоотношениях полов, она же и замужем ни разу не побывала? Дождавшись, пока вся посуда будет убрана в шкаф, он осторожно спросил:

— А может, Мирей решила порвать с Люсьеном и вернуться к мужу?

— Ну это уж полная катастрофа! Такого нельзя допускать! Любой ценой!

Они умолкли: дверь Люсьеновой комнаты открылась и он, тяжело ступая, стал спускаться вниз. Что, если он слышал конец их разговора? Подойдя, парень встал перед отцом:

— Мне понадобится машина. Ты дашь мне ключи и документы?

— Куда это ты собрался? — осипшим голосом осведомился Мартен.

Ему вдруг стало страшно. Сын пугал его. Да и Гортензия тоже. И, что самое странное, он даже сам себе внушал страх.

— В Ла-Флеш, — с холодной решимостью отрезал Люсьен, глядя ему прямо в глаза.

Именно там жила Жозианна, сестра Альбера, у которой укрылась чета Дютийолей. Получив буквально под дых, Мартен сделал слабую попытку воспротивиться:

— С ума сошел! Выйдет до крайности неловко! Альбер может рассердиться…

— Что ты там болтаешь? — взорвалась Гортензия. — А по мне, Люсьен поступает правильно. Надо ехать. Разом все поставить на свои места. Доставай ключи, Мартен!

Тот послушно потянулся к карману.

— Я только туда и обратно. — Похоже, сын пытался извиниться.

— Там видно будет! — поправила племянника Гортензия. — Что тебе здесь болтаться без толку? В Сарте очень красиво!

Люсьен взял ключи и серую карточку водительских прав, которую уже протягивал ему отец. Подчинившись напору Гортензии, Мартен чувствовал, что становится соучастником мерзкой выходки. И уже не сможет ничего ни предотвратить, ни исправить — не хватит смелости. По привычке он прибавил:

— Только будь осторожен за рулем!..

Но конечно, не боязнь дорожных происшествий томила его. Опасность подстерегала не на шоссе. Мартен изо всех сил уповал на то, что его чадо обретет здравый смысл, снова увидав ту, из-за которой он его потерял. Если Гортензия только и мечтала о возобновлении пагубной связи между Люсьеном и Мирей, то Мартен, напротив, лелеял ни на чем не основанную надежду, что сын внезапно опомнится, протрезвеет. По крайней мере, именно такую картину он рисовал в воображении, чтобы оправдать собственное попустительство. Он внушал себе, что его поступки естественны для человека, который разрывается на части между дружбой и отцовской привязанностью, а вот Гортензия ведет себя, словно завзятая сводня. Люсьен подбросил на ладони ключи и объявил:

— Я смотаюсь с утра пораньше. Не вставайте, я сам обо всем позабочусь.

— Неужели ты воображаешь, что я позволю тебе сесть за руль без завтрака? — буркнула Гортензия и вся расцвела в заговорщической ухмылке.

Мартен решил, что не станет присутствовать при отъезде сына. Это вопрос чести, подумалось ему. Назавтра поутру он слышал на кухне какую-то возню. Но с постели не встал.

Люсьен отсутствовал двое суток. Когда вернулся, на лице его играла расслабленная, таинственная усмешка, как будто ему удалось сыграть с окружающими славную шутку. Невзирая на кипучее и нескромное любопытство Гортензии, распространяться о своем пребывании в Ла-Флеш он не пожелал. Где он ночевал? Виделся ли с Мирей? Как отнесся к его приезду Альбер? На все теткины приставания племянник отвечал одно: «Все путем!» Мартен, разумеется, запретил себе любые расспросы, чтобы сын не вообразил, будто он проявляет хотя бы отдаленный интерес к его приключению.

Через четыре дня ставни в доме Дютийолей открылись. Альбер и Мирей снова вступили под его кров. Тотчас возобновились и тайные свидания. Каждый день Люсьен поджидал молодую женщину на бывшем отцовском складе. Он отправлялся туда ровно в три. Через полчаса Мирей переходила улицу и исчезала в ангаре. Долгое воздержание так распалило обоих, что они уже не считали нужным прятаться. Заходя в бистро, Мартен выслушивал игривые намеки по поводу горячего темперамента своего сынка. Люсьена теперь называли «Менарский Козлик». Кличка была одновременно лестной и пренебрежительной. Время от времени кто-нибудь шутливо осведомлялся:

— Эй, Мартен, не слышно ли чего новенького про Мирей?

Или:

— А как там старина Альбер? Он еще проходит в дверь с парой этаких рогов?

Мартен только пожимал плечами и ворчал:

— Тебе-то что? Это только молодых касается!

— Да я о том, что слишком уж он усердствует, твой сыночек! Больно прыткий! Еще немного, и ему одной Мирей станет мало!

— Будет вам! Можно ли так злословить? — негодовала Жаклин Каниво, протирая тряпкой стойку. — Довольно!

Мартен опрокидывал свой стаканчик и торопился уйти из бистро, провожаемый сальными усмешками. Дома он остерегался пересказывать все это Гортензии: такие речи отнюдь не огорчили бы почтенную матрону, а, напротив, изрядно позабавили. Она так ревностно пеклась об интрижке Люсьена и Мирей, что охотно снабжала их всем необходимым для устройства приятного гнездышка, в котором те утоляли свои безумные желания: выдавала чистое белье, подушки, а там и коврик, ночной столик, ночник, настенные часики… Благодаря ей бывший ангар стал почти пригоден для жизни. Еще немного, и она принялась бы «навещать молодых», дабы убедиться, что у них все идет путем.

Альбер Дютийоль, напротив, и носа не высовывал наружу с тех пор, как возвратился в Менар-лё-О. Окопавшись в четырех стенах, он с мрачным ожесточением растравлял язвы своего позора. Мартен не осмеливался нарушить покой друга, избравшего удел затворника. Он опасался со стороны Альбера дурного приема, а то и упрека, что Мартен косвенно виновен в его невзгодах. Виновен, ибо причастен к тому, что творит его сын. Так что ему пришлось отречься от былой дружбы, некогда питавшей его гордость и дававшей отраду сердцу. Горечь такой жертвы ощущалась не на шутку. Иногда он говорил себе, что, доведись быть рогоносцем ему, он бы едва ли страдал сильнее. В эти минуты Мартен испытывал к Альберу Дютийолю такое братское сочувствие, что сам чуть не плакал при виде сынка, спешащего на тот проклятый склад.

Ах, хоть бы Люсьену подвернулась работенка, способная занять его на целый день и убрать из деревни! Но, несмотря на регулярные походы на биржу труда в Питивье, парень ничего не находил. Ему, как он объяснял, предлагали только «что-нибудь совсем тухлое». Послушать его, вся беда в том, что ему не хватает квалификации, чтобы получить место. А может, он слишком много хочет? Или попросту вообще не желает работать? Пока Мирей удерживает его здесь, он только и пригоден, чтобы любовь с ней крутить. Благо есть тетка и отец, чтобы обеспечить ему жилье и еду. Вот и Гортензия считает, что состояние «как сыр в масле» вполне нормально для двадцатипятилетнего безработного мужика. Стало быть, роптать бесполезно. Ведь даже Альбер, про себя кляня всех и вся, терпит ради мира в своем дому.

Все чаще и чаще Мартен просил Гортензию раскинуть картишки, чтобы заглянуть в будущее — его и Люсьена. У нее был дар успокаивать брата туманным и выспренним слогом своих предсказаний. Ее толстое красное лицо застывало как маска, приобретая невозмутимую значительность сфинкса. Торжественный голос словно блуждал в поднебесных далях, прежде чем слететь вниз и дойти до людского уха: