— Ну да, — кивнул он, — я не хотел тебя огорчать этой историей…

Он ожидал, что сестра начнет разглагольствовать, обличая негодяйство племянника. Но она только сказала:

— В конце концов, для их возраста такое в порядке вещей.

На душе стало полегче. Вот и она не желает поднимать шум. Если все пройдет по-тихому, почему бы и не простить двух голубков, наставляющих рога старику, который почитай что и не против?

— Ну да, — пробурчал он, — дела невеселые, но мы здесь ничего поделать не можем. Когда двое любят друг друга, к черту предрассудки! А уж в наше-то время…

— Как бы там ни было, они не должны проводить целые дни в этаком грязнющем ангаре! — озабоченно нахмурилась Гортензия.

— Не станешь же ты предлагать им перебраться сюда, в Люсьенову комнату?

— Нет, конечно!

Но видно было, что сестра колеблется. Уже готова все простить своему милому малышу. Разве мальчик виноват, что столько женщин от него без ума?

— Мирей первая бросилась ему на шею, — продолжала она, — Люсьену только и оставалось, что подчиниться. И насчет ангара ее идея, я уверена! Настоящая потаскушка, а корчит из себя недотрогу. У нее уже были шашни с сынком Моро. И с почтальоном Марциалом. Нет-нет, там между ног так и печет. Если Люсьен и пустился с ней во все тяжкие, его упрекать нечего. А то какие еще развлечения в Менар-лё-О!

Она засмеялась. По сути, предприимчивость племянника ей нравилась. Мартен был убежден: именно Люсьен соблазнил замужнюю женщину. Сестра же ликовала при мысли, что парень сделался первым петухом на деревне. Типичное материнское тщеславие. Мартен и сам тоже подловато прыснул, в угоду ей потешаясь над невезением старого друга. Но в груди набряк тяжелый ком.

— Ну и что дальше? — вздохнул он. — Люсьену ничего не скажем? Оставим все, как есть?

— Само собой! Все эти истории с траханьем нас не касаются!

— Но Альбер Дютийоль, как быть с ним?

— Ему надо было получше приглядывать за своей благоверной!

Мартен более не протестовал и дал сестре себя убедить. Откровенная вульгарность Гортензии примиряла его с собственной слабостью. Сведя Люсьеново приключение к пошлой череде постельных фортелей, она побуждала его, родного отца, умыть руки.

Ввечеру сынок появился, аккурат когда подавали на стол, и Мартен встретил его как ни в чем не бывало. Гортензия, напротив, расточала этому прощелыге массу мелких услуг. Настаивала, чтобы он непременно отведал каждого кушанья, подкладывала добавки. Явно давала понять, что ему следует подкрепиться после любовных подвигов. Когда парень собрался подняться к себе в комнату, она сказала:

— Напомни завтра, чтобы я тебе выдала еще одно покрывало.

— Да мне не холодно!

— Не для здешней кровати, — парировала она с плутовской ужимкой. — Это туда…

Он засмеялся и смачно расцеловал ее в обе щеки. Мартен отвернулся: глаза бы не глядели на эти постыдные чмоканья.

— Зачем вы это сделали? — ошеломленно пролепетал Мартен.

Вся пристройка была превращена в кладбище спичек. «Беллерофон» приказал долго жить. На губах Альбера Дютийоля появилось жалкое подобие улыбки; запустив руку в кучу спичечных обломков, он ухватил пригоршню и отшвырнул прочь широким жестом сеятеля.

— Надоело, — пояснил он. — Почувствовал, что мне никогда не доделать его до конца. Как бы то ни было, потеря невелика!

— Что вы, напротив! — залепетал Мартен. — Такая работа — и псу под хвост!

— Ну не совсем. Все же несколько месяцев у меня было чем развлечься.

— А теперь чему вы намерены себя посвятить?

— Придумаю себе другое занятие. Настолько же смехотворное, как и прежнее! Видите ли, Мартен, в моем возрасте и при подобных обстоятельствах живешь только ради удовлетворения бессмысленных, но зато и безопасных влечений. Чем занять руки и внимание в течение дня? Ни один философ не изучал влияние на наш обиход действий, чья значимость с точки зрения основ человеческого существования была бы оценена как нулевая. Все эти господа из кожи лезут вон, прославляя ту или иную грандиозную идею, хлопочут о высоких предначертаниях, лишь бы придать смысл нашим судьбам. И никто не скажет ни слова в похвалу коллекции этикеток с коробочек камамбера, а ведь это вневременные ценности, ибо позволяют смертному безмятежно дожидаться часа своей кончины.

— Вы собираетесь коллекционировать этикетки с камамберных коробочек? — недоверчиво переспросил Мартен.

— Да нет, я выразился фигурально, — рассмеялся Альбер Дютийоль. — Найду себе другие безделки: автографы, старинные почтовые открытки… поле выбора бесконечно. Берется в расчет только страстность, с какой берешься за дело, а не оно само. Заметьте: последнее столь же справедливо относительно живых существ, коих нам доводится любить. Иные из них не достойны того обожания, какое они в нас пробуждают. Между тем человек готов дать руку и голову на отсечение, только бы добиться улыбки избранного предмета, даже если, по мнению соседей, овчинка не стоит выделки!

Мартен сообразил, что Альбер намекает на собственную жену, и попытался сменить тему разговора. Но его приятель желал непременно кое-что добавить к сказанному:

— Мне вчера исполнилось шестьдесят шесть. Посмотрите, что мне преподнесла Мирей на день рождения!

Он открыл дверцу шкафа и достал обрывок письма с потрепанными краями.

— Автограф Евгения де Богарне. Она откопала его у букиниста-антиквара в Фонтенбло. Специально ездила туда тайком от меня! Мило, не правда ли?

Мартен вспомнил, что Люсьен несколько дней назад воспользовался его машиной, чтобы, как он выразился, «скатать по делам». Небось отправился в Фонтенбло с Мирей. И подарок они выбирали вместе. Мартен представил, как эта парочка обсуждает перед продавцом, что будет всего приятнее получить человеку, которого оба без зазрения совести обманывают. Явно комическая ситуация принимала в его глазах очертания скорее жалкие, нежели возмутительные. Хотелось крикнуть Альберу: «Да швырни ты эту бумаженцию в камин! Она пачкает руки, которые ее теребят! Жена тебя ни в грош не ставит!» И одновременно громадная, переполняющая душу жалость к другу принуждала его помалкивать.

— Забавнее всего, — продолжил Альбер, — что письмо Евгения де Богарне датируется декабрем тысяча восемьсот шестого и подписано «Евгений Наполеон»: дело происходит в тот самый год, когда император усыновил отпрыска Жозефины… Одним словом, доблестный Евгений увековечивал свой новый патроним.

— Да-да, все это очень интересно! — закивал Мартен.

— Думаю, выбирая подарок, она советовалась с продавцом. В любом случае это восхитительно. Великолепное приобретение! Пожалуй, оно подвигнет меня к дальнейшему собирательству.

Глядя на физиономию приятеля, излучавшую притворный восторг, Мартен волей-неволей пришел к заключению, что тот вовсе не обманывается, но, опасаясь потерять Мирей, если станет костерить ее за достойную сучки повадливость, готов, напротив, вынести любой афронт. Он убаюкивает себя надеждами, что жена, тронутая его уступчивостью, вернется к нему, когда это приключение ей поднадоест, притом вернется, исполненная благодарной нежности и ласки. Малейший спор, любая попытка договорить недосказанное грозят уничтожить саму возможность подобного латания дыр. Должно быть, он твердит себе: «Уж лучше неверная жена, чем никакой». Как же он любит ее! Поклоняется этой бабенке с истовостью поистине религиозной… сказать точнее, предан, как пес. Неужто в ней таятся неведомые прелести, позволяющие обвораживать таких разных людей, как Альбер Дютийоль и Люсьен? На взгляд Мартена, она была всего лишь маленькой, почти некрасивой женщиной, нервно хохочущей, кокетливо цеплючей, с копной взбитых каштановых волос и очень красными губами, обнажавшими шеренгу крепких зубов. Он спросил себя, какова была бы его собственная реакция, узнай он, что Аделина изменяет ему, как Мирей Альберу. Сперва подобная гипотеза показалась ему кощунственной. Но мало-помалу он дал волю таким залихватским предположениям, аж голова кругом пошла. Ничья жена не может быть выше подозрений, когда речь идет об адюльтере. За спиною каждой прячется черт с острым шилом. «Что бы я сказал на его месте, что бы сделал?» Мысли вертелись в пустоте. Но вдруг он с грустным удивлением понял, что и сам, опасаясь разрыва, стал бы изображать неведенье, молча сносить все постыдные обиды и ждать, что рано или поздно гроза унесется прочь. Избегать сцен, не ломать стулья, доверять времени, которое лечит… Как только эта мысль окрепла в его мозгу, Альбер стал ему еще дороже. Рассеянно слушая и не слыша ученые комментарии по поводу славной карьеры Евгения де Богарне, он думал, как же повезло его собеседнику: ведь все, прочитанное в книгах, может послужить ему утешением, отвлечь от нынешних напастей. Выходит, для таких избранников судьбы образование не только инструмент в их работе. Оно может сгодиться и как убежище от превратностей реальной жизни. А вот он, Мартен, не из той породы. Собственная умственная бедность угнетала. Что с того, если порой он совал нос в книжицы, заботливо подсунутые его мудрым другом? Никогда (он знал это!), никогда ему не сравняться в учености с Альбером Дютийолем.