Христосик улыбнулся.

— Чего хочет Луиза, того хочу и я, — сказал он.

— Тогда что ж, — заключила Луиза, — исправьтесь и вы, Жан, и подайте ему руку.

Жан повиновался и, зажав руку Христосика точно в тиски, высокомерно спросил:

— Так ты честный парень?

— Честнее, чем ты думаешь, — ответил Христосик, сжимая руку Жана как апельсин, из которого он хотел выжать весь сок.

Жан не вскрикнул только из самолюбия.

Был уже поздний вечер, когда Христосик ушел с фермы; братья Годен поднялись в свои комнаты спать; Луиза осталась в кухне одна. Ей было слышно, как братья разделись, скинули башмаки, потом все понемножку затихло, и вот наконец они захрапели. Они назюзюкались по самые уши, как это было заведено и в Уккле, и в его окрестностях по воскресеньям.

На церковных часах пробило одиннадцать; Христосик медленно брел по дороге, происшедшее казалось ему сном, он, будто поглощенный поисками истины ученый, витал в облаках собственных мыслей. Он не видел, не слышал и не осознавал ничего вокруг себя.

Тем временем над равнинами поднимался пыльный вихрь. На горизонте, в небе тусклого медного цвета, сверкнули быстрые молнии; грозовой зимний ветер, обычно предвещавший сильные снегопады, гнул придорожные деревья, как камыши; в небесах и над дорогой уже кружились, будто потерявшиеся, несколько крупных снежных хлопьев.

Христосик думал о Луизе, он вспоминал эту несчастную девушку, алкавшую любви, страстно желавшую выйти замуж, самозабвенно готовую отдать себя; он расслышал прозвучавший в ее голосе иной, таинственный зов, этот плач разбитых сердец, давно простившихся с мечтой быть любимыми; он видел, как она хотела любой ценой достичь своей цели, замужества, и для этого была даже способна разоблачить своего скороспелого возлюбленного и предать его гневу своих братьев, но потом, спохватившись, отказалась от такой низости. В тот момент, когда доброе в ее душе победило злое, он видел, как изменилось ее лицо, и не знал, почему оно тогда словно осветилось изнутри каким-то небесным страданием. Душа Луизы представилась ему в образе одной из тех прекрасных мучениц христианского ада, которые за преступление любви осуждены вертеться на ложе, утыканном шипами, прекрасные и нагие, среди счастливых радостных пар, вкушающих первые плоды законного брака.

Луиза вообразилась ему симпатичной и исстрадавшейся; почему же, думалось ему, не мог бы я составить счастье ее, всеми покинутой? Но холодный рассудок твердил свое: а если настанет день, говорил он, когда Луиза, сегодня такая беззащитная, возьмет и обманет тебя, бедного доверчивого мужа? Пусть обманет меня, вскричал Христосик, зато сама она будет счастлива!

Глухо зарокотал гром, иссиня-бледные молнии вырвались из туч, словно разверзлась тысяча огненных ртов, подул сильный ветер, в двух шагах от Христосика простонал, треснул, согнулся и повалился на землю вяз, град и снежные хлопья, точно пляшущие в кругу бесы, пронеслись над дорогой; Христосик повернул обратно; ему показалось, что дверь дома Годенов была приоткрыта; бросившись туда и сам не заметив, как добежал, он толкнул ее.

— Тише! — произнес, изнутри дома голос Луизы. — Это вы! — вскрикнула она.

— Я, да, — отвечал он, — я решил, что надо поступить так, то есть вернуться сюда. А вы ждали меня?

— Да, — сказала Луиза, — входите, только без шума; двери в их спальни открыты.

Она прошла в кухню и сказала:

— Я зажгу лампу.

— Зачем? — спросил Христосик.

— Чтобы было светлее, — ответила она.

Поставив зажженную лампу на стол, она предложила Христосику сесть и сказала, что хочет с ним поговорить.

— Я тоже, — откликнулся он, — тоже хочу поговорить…

Он чуть помолчал, сосредотачиваясь, спрашивая у своего сердца, своей души, думая обо всем хорошем, что он чувствовал в Луизе, и о плохом, в которое не мог поверить; он честно копался в самом себе, чтобы вслух были произнесены только искренние речи. Эго продолжалось секунду, а снаружи все рокотал гром.

— Луиза, — сказал он, — я не знаю, что за Бог или кой черт подстроили так, что между нами произошло то, что произошло; Луиза, я приходил сюда, к вашим братьям, вовсе не для того, чтобы повидать вас, и тем не менее видеть вас мне доставляло удовольствие. Вы ненароком, больше из разочарования жизнью, чем из хитрости, попытались завлечь меня в ловушку. Я из-за этого не стал уважать вас меньше, чем прежде.

— Он понимает меня! — воскликнула она, просияв.

Они сели друг против друга, положив локти на стол, а между ними стояла горящая лампа.

— Да, я тебя понимаю, — снова заговорил Христосик, — поверх сказанных тобою слов я слышал Иные слова, которых ты не сказала, и они были хороши; я уразумел для себя все то, что сказало и еще сейчас продолжает говорить мне это сердце, что так сильно бьется теперь в твоей груди. Ты совсем не то, чем кажешься всём, кроме меня, и ты не могла бы сделать лучше, чем ты сделала.

Луиза плакала тихими слезами.

— Как ты добр, — говорила она.

— Еще одно слово, — продолжал он, — Луиза, говорю тебе чистосердечно, сурово, как подобает будущему мужу: Луиза, хочешь ты быть моей женой?

— Его женой! Он это произнес! — воскликнула она.

Потом, видимо в испуге, что крикнула слишком громко, она встала, вышла в сени и прислушалась. Сквозь гром и стук градин, хлеставших в окно, до Христосика донесся звучный храп трех братьев Годен.

— Они спят, — сказала Луиза, возвращаясь и запирая дверь.

Она снова присела и начала:

— А теперь, Христосик, я отвечу вам. Слушайте меня хорошенько, я вам клянусь, что и в мой смертный час сказала бы то же самое, что скажу вам сейчас. Уже давно я люблю вас; быть может, я и полюбила бы кого другого, но этот другой так и не явился, так что вы первый и последний, кому я могла бы отдать свое сердце. Христосик, ни Бог, ни черт не подстраивали того, что между нами произошло; тут в первую очередь виноваты вы, а уж потом и я. Вам бы надо было понять, что такое девушка двадцати восьми лет, которая никогда не имела возлюбленного, у которой нет надежды иметь ни мужа, ни детей, и в будущем ее ждет такое одиночество, точно она убийца собственной матери. Вам должно было бы достать совести проявлять по отношению ко мне побольше холодности. Вы поступали совсем наоборот. Я привязалась к вам; тем хуже для меня, раз вы на самом деле меня не любите. Вы предлагаете мне стать вашей женой; вы утверждаете, что это идет от чистого сердца и без всякого подвоха. Сегодня я вам верю; а будет ли так же и завтра? Христосик, я не отказываю вам, совсем нет, Боже ж ты мой, но я люблю вас, и если выйду за вас замуж, то хочу быть счастливой; я не хочу чувствовать себя обязанной вам за эту минуту воодушевления и прошу вас повременить. Если вы меня любите, то вы сюда вернетесь, а если нет — пройдете мимо дверей и даже не заглянете… и… — Луиза сжала зубы, чтобы не разрыдаться, — и… никто от этого не умрет, — закончила она.

— Если будешь плакать, я побью тебя, злое дитя, — сказал Христосик.

— Давай, бей меня, — ответила она.

Кончиком тонкого пальца она сняла слезу со своей щеки и бросила ее Христосику в лицо.

— Это принесет мне счастье, — сказал тот.

Потом, поднявшись, он взял ее лицо в свои руки, страстно поцеловал ее в лоб, в щеки и особенно в глаза, где жемчужинками еще блестели несколько слезинок. Луиза хотела оттолкнуть его, она смеялась, плакала и очень старалась было поворчать на своего возлюбленного, но никак не смогла.

Она целомудренно отвечала на его поцелуи. Наконец высвободилась из его объятий.

— Теперь, — произнесла она, — вы должны уйти, друг мой. Скоро навалит снегу, и я не хочу, чтобы вы возвращались по колено в сугробах.

— Уже, — огорчился он.

— И сию секунду, — ответила она.

— До свиданья, Луиза, — сказал Христосик, он уходил смущенный.

— До свидания, Христосик, — отвечала Луиза с насмешливой нежностью.

Христосик переступил порог фермы, сделал три шага и вернулся.