— Нет, парень, — отвечал сьер Хьюг, все еще нанося удары, — я не хочу, чтобы там, куда он от нас сбежит, он бы говорил, что одного мавра могут одолеть только два христианина.

— Эх, баас! Да ведь тебя в этой драке могут и убить, пойду я хоть шпагу тебе поищу.

— Чтобы накостылять по спине этому мужичью, хватит и палки. Смотри, как я его колочу, отмываю, полощу, скоро он белее снега станет.

— Ха! Баас, ведь плохо вы поступаете, что рискуете вашей драгоценной жизнью под ударами кривого ножа этого чертяки злобного.

— Убирайся, — сказал сьер Хьюг, — нечего лезть ко мне со своими советами.

Обе женщины, увидев, что дверь, через которую вошел Клаас, так и осталась открытой, поспешно выбежали тоже, чтобы позвать на помощь, и увидели, что старик навытяжку встал у одной из дверных створок, сжимая свой арбалет. А битва была далека от завершения, и вот мавр испустил громкий крик, получив удар древком по щеке.

— Выплюнь зубы-то, — посоветовал сьер Хьюг, — да ты не стесняйся, дружок мой желторожий, избавляться от лишнего никому не возбраняется. — Сказав так, он туг же был ранен в руку, но продолжал осыпать противника ударами и говорил: — Когда луковицы приготовляют к жареву, на них делают надрезы, чтоб были они полакомее; так и брабантский христианин: чем больше красного соку дает, тем сильнее в нос бьет. Да ты и сам чувствуешь это на своей тощей шкуре? Сказывают, ореховое растирание — бальзам для гневливых; что ж, не лжет ли пословица?

Тем временем Махмуд изловчился и отсек пол-уха сьеру Хьюгу, который из гордости даже не вскрикнул, а негромко продолжал говорить, в то же время перехватив древко покрепче да половчее:

— А что, друг мой шафрановый, не учился ли ты где великому искусству танцевать? Похоже на то, уж очень стремительно ты порхаешь. А ведь нет учителя лучше ореховой палки. Будь мы с тобой у Синих ворот, в тех прекрасных местах, где так широко разливается Сенна,[18] уж ты бы у меня получил на орехи, попорхал бы как ласточка в небесах. Да ты бы и на башню Святых Михаила и Гудулы мигом взлетел с твоими кошачьими лапками. Танцуй, дружище, прыгай, мой апельсиновый. А ты любишь орешник, не так ли? Вижу, вижу, как радостно ты принимаешь ореховые ласки. Ведь пляска — самое явное выражение радости, а ты пляшешь как прокаженный, который вдруг получил в наследство Куденберг, а тебе, уж наверно, известно, что это дворец наших князей.

— О Аллах! — вскричал тут бедняга Махмуд в совершеннейшем бешенстве. — Душа за душа, обида за обида. Пророку угодна смерть христианина. Жена и сестра христианина служанки в моем гареме.

Сказав так, он направил ятаган прямо в грудь сьеру Хьюгу, но только едва оцарапал, разрезав одежду.

Хрипун так и стоял за одной из дверных створок, все еще бурча про себя: «Если бы этот мавританский душегубец хоть мгновение мог не шевелиться. Уж я бы тотчас засадил ему славно стрелою промеж глаз, или в ухо, или в какое другое место его дурной головы. Но если я сейчас выстрелю, то могу угодить в бааса. Эх, старый хрипун, ты уже ни на что не годен в этом мире, бешеного пса и то убить не можешь. Иди лучше утопись, несчастный лодырь». При этом он продолжал зорко подстерегать тот миг, когда мавр будет неподвижен, чтобы в свою очередь задать ему перцу; но Махмуд все подскакивал, наступая и отпрыгивая, как вдруг послышался оглушительный треск — это древко со всей силы обрушилось на плечо мавра, отчего он и рухнул, точно свинцовая чушка.

— Баас, — входя, сказал Хрипун, — ну, помер он, что ли?

— Господь милостив, надеюсь, что нет, откликнулся сьер Хьюг.

— Ах, баас, — возразил Хрипун, — да ведь это большая милость со стороны вашего небесного покровителя.

— Однажды я поступил с ним нехорошо; кара должна была настичь не его, — опять сказал сьер Хьюг.

— Так решил Бог, да будет Он благословен во всем, баас.

Вдруг через врата, ведущие в замок Каменная крепость, в дом ворвались несколько солдат из воинства сельского старосты, ремесленники с оружием и множество женщин, которых так и распирало от любопытства.

Снизу кричали Йоханна и Росье: «Держись крепче, муж мой», «Смелее, брат, мы спешим тебе на подмогу». Но, поднявшись вместе с толпой солдат и женщин по лестнице и увидев мавра распростертым на полу, а сьера Хьюга окровавленным и опечаленным своей победой, обе бросились порывисто и нежно обнимать его и говорили ему так:

— Куда ты ранен, братец? Где тебе больно, муженек мой? Не здесь ли твоя ужасная рана, из которой вытекло столько крови? Скорей за бальзамом. И подогреть воды. И вот еще след от удара. Есть и другие, конечно же? Покажи нам все раны, какие ты скрываешь, и немедленно в кровать, пусть твое несчастное измученное тело отдохнет. Скорее, давай мы тебя отведем.

— Душеньки мои, — отвечал сьер Хьюг, — этот жалкий кусочек, который мавр выцарапал из моей шкуры, слишком ничтожен, чтобы я из-за него завалился спать. Еще рано, да и к завтрашним делам надо приготовиться^ А кроме того, дамы, побеспокоиться сейчас нужно не обо мне, а вот об этом распростертом здесь теле. А я просто не мог позволить ему, — добавил он с глубокой грустью, — оскорблять вас обеих и не мог не защитить собственную жизнь, которая принадлежит не только мне.

Услышав такое, Йоханна и Росье наклонились над Махмудом, прислушиваясь, дышит ли он еще. Но ни малейших признаков дыхания они не почувствовали. Хотели было приподнять его, но он снова грохнулся на пол, как мраморная статуя.

Хрипун, сияя от восторга, говорил с толпой.

— Глядите, вы все, — восклицал он, показывая на Махмуда, — он явился сюда прямо из Мавритании с этим кривым топориком, которым хотел зарезать нашего бааса. А у сьера Хьюга не было в руках ничего, чтобы от него защищаться, кроме вот этой палки, которая теперь лежит здесь вся разбитая, И ей он так крепко отколотил его, что тот, как видите, совсем помер. Это сделал баас, мой славный баас.

— Да здравствует сьер Хьюг! — кричали в толпе.

А женщины, разглядывая лежащего Махмуда, говорили меж собой:

— Хоть и черный, а совсем не урод.

Мужчины же, вынув из его руки ятаган, передавали его по кругу, говоря:

— Как остро заточен, вот прекрасный нож для шпигования! Настоящее чудо, что против него выдержала битву какая-то жалкая палка.

Вдруг Росье вскрикнула:

— Он открыл глаза, он еще жив.

И правда, Махмуд открыл глаза и удивленно и гневно осмотрелся. Потом попробовал встать и не смог; наконец с видимым усилием поднес руку к губам, белым от пены.

— Он хочет пить, — сказала Росье, — пить, поверженный несчастливец.

И поспешно побежала за водой сама. Вернувшись, дала ему попить маленькими глотками; а услышав, как он стонет, заплакала.

Тем временем сьер Хьюг послал одного из ополченцев сельского старосты за лекарем, каковым был личный доктор самого герцога, а Хрипун тем временем прислуживал в нижней зале, где народ праздновал победу сьера Хьюга, разливая крепкое ячменное пиво всем, кто подставлял кружки. Махмуда же по настоянию медика перенесли в мягкую постель в жарко натопленной спальне.

Семь дней и восемь ночей не отходили от него Йоханна и Росье. Сьер Хьюг приказал двум вооруженным слугам встать в спальне на карауле, зорко следя, чтобы мавру не вздумалось отомстить за свое поражение его жене и сестре.

Но тот, бедняга, и не помышлял об этом. Ибо, ежеминутно видя перед собою изящную красавицу Росье, слушая, как она говорит нежные слова, утешая его, и как плачет, слыша его стоны, он смягчился от такого нежного обращения и проникся к ней доброй любовью. Но безмолвствовал и лишь смотрел на нее, когда она на него не глядела. Сьер Хьюг же вовсе не хотел даже взглянуть на него, из опасения, как бы вид его самого не поверг бы того во гнев и не помешал бы исцелению.

Часто Росье выговаривала Махмуду:

— Ах, господин, зря вы не хотите простить моему брату причиненное вам зло, как он простил вас за то, что вы хотели над ним учинить, ведь тогда ваше выздоровление наступило бы скорее.