Мастер растерянно посмотрел на него и рассмеялся.

— Простите, я смеюсь потому, что все это крайне любопытно. В общем-то случается всякое. В войну я работал на телефонной станции, и как-то раз мы с сержантом решили переночевать в большой усадьбе — дом пустовал. Кроватей там была уйма, и мы устроились каждый в отдельной комнате. Я уже заснул, когда меня разбудил сержант. «Слышу какой-то шум, — сказал он, встревоженный. — Не пойму, что бы это могло быть. Попробуй-ка разберись ты». Иду к нему в комнату, там гробовая тишина. Возвращаюсь к себе, но через несколько минут опять заходит сержант. «Клянусь, — говорит он, — я слышу все тот же шум». Снова иду к нему: тишина. А надо заметить, сержант был смелым человеком, и его не так-то просто сбить с толку.

— Не понимаю, зачем вы рассказали эту историю, — буркнул полковник, явно раздосадованный. — Шум в приемнике мне не померещился.

— Ну в таком случае, что это за шум? — спросил мастер. — На что он похож?

— О Боже, его сложно описать, — ответил Проколо. — Наверное, приглушенный гул. А точнее, представьте, как шумит лес при сильном ветре.

Мастер покачал головой:

— Даже предположить не могу, откуда взялся этот гул. Если он не прекратится, позовите меня завтра, попробуем что-нибудь сделать с антенной.

На следующий день полковник опять послал за мастером, пришел также инженер с дамбы. Антенну переставили на другое место, и тем не менее Проколо, оставшись один, по-прежнему слышал рокот, который подкрадывался издалека, постепенно нарастал, вбирал в себя голоса теноров, партии скрипок и в конце концов поглощал весь оркестр, заполнял весь дом.

Опасаясь, вероятно, показаться смешным, полковник Себастьяно Проколо больше не настаивал, чтобы мастер приходил чинить радио. Однако странный гул обеспокоил его.

Каждый вечер Проколо упрямо крутил ручку приемника и выключал его, как только необъяснимый шум заглушал все остальные звуки. Спустя несколько минут он повторял попытку, ловил разные волны, потом принимался нервно шагать по кабинету или, заложив руки за спину, неподвижно стоял у окна и вглядывался в ночную темноту.

Наконец полковник позвал к себе Бернарди. Включил радио и, когда из приемника вырвался злополучный шум, спросил, испытующе глядя на него:

— Этот шум, Бернарди, вам знаком? Он ведь знаком вам, не правда ли?

— Да, к сожалению, — ответил Бернарди. — Он не дает мне покоя с августа.

— Что вы сказали? Повторите, ради Бога.

— С августа лес по ночам стонет и жалуется. Никто из моих товарищей не знает причины. Но все чувствуют: стряслась беда. И я тоже чувствую. Словно нависла какая-то угроза. Каждую ночь лес плачет, и мое дерево тоже. Вроде бы я неплохо понимаю ели, — тут он грустно улыбнулся, — однако то, что происходит сейчас, для меня загадка. Кажется, будто нас гложет изнутри болезнь, но что за болезнь поселилась в нас — мы понятия не имеем.

Некоторое время полковник молчал; затем, кивнув в сторону приемника, спросил:

— Но как это могло проникнуть сюда? У вас же нет радиостанции?

— Нет, — ответил Бернарди с прежней грустной улыбкой. — Радиостанции у нас, и правда, нет. А потому никаких разъяснений я вам дать не могу. Скажу лишь вот что: ближе к концу июля, я отлично это помню, со стороны Нижнего Дола налетело целое полчище маленьких белых бабочек, которые рассеялись по лесу. И так порхали несколько ночей кряду. Да, только это мне и известно: деревья начали страдать именно тогда.

К этим словам Бернарди больше ничего не добавил.

Все стало ясно лишь весной, когда из трещин в коре выползло несметное число личинок. Белые бабочки, выпущенные 26 июля из ящика, что был водружен на странную телегу, отложили в лесу яйца; с наступлением тепла из яиц вылупились личинки, и теперь деревья облепили гусеницы желтовато-зеленого цвета.

Весна принесла с собой горе. Вековые исполинские ели чувствовали, как по их стволам передвигаются эти мягкие, рыхлые существа, как они с еле слышным шорохом расползаются по веткам. Гусеницы вели себя уверенно и нагло, не стесняясь распевали свои глупые песенки и желали друг другу полакомиться на славу. По небу плыли серые тучи, огромные и безобразные, птицы охрипли, а вместе с ветрами в лес просачивались запахи гари и плесени.

Первой за дело взялась гусеница совсем крохотная, но вылупившаяся прежде других: она подползла к еловой иголке, сгрызла ее до середины, а остаток сбросила на землю — и его с невиданной жадностью поглотила сестрица коротышки. То же самое она проделала со второй еловой иголкой, с третьей. Так гусеницы начали уничтожать лес.

Бернарди и остальные духи не придали этому значения; гусеницы, хотя и были прожорливыми, не могли, конечно, съесть всю чащу, думали они. Но личинок становилось все больше. В лесу стояло непрерывное чавканье.

Бабочки отложили яйца не на всех деревьях. Однако беда не миновала никого. Гусеницы спускались с веток, раскачиваясь в воздухе на тонких нитях, похожих на паутину, — для этого достаточно было легкого порыва ветра. Они болтались словно маятник и, почти невесомые, старались вихляниями тела увеличить амплитуду колебания.

Стоило ветру подуть сильнее, и — оп! их уже перебросило на соседнее дерево.

По всему Старому Лесу качались эти бесшумные качели. Гусеницы глодали, жевали, грызли, лавировали на нитях, хихикали над своими гнусными шутками, по-заговорщицки переглядывались. Светило солнце, лил дождь — гусеницы, ловкие, как воздушные гимнасты, продолжали набивать животы.

Гусеницы ели непрерывно. Ни Бернарди, ни лесной комиссии, призванной на помощь, не удалось найти средства против этой напасти. Обратились к специалисту по лесоводству, однако тот сказал, что теперь уже слишком поздно: яйца нужно было уничтожить до наступления весны; остается только ждать, пока гусеницы не превратятся в куколок, и тогда можно попытаться собрать их.

Приемник полковника наконец заработал исправно. Старый Лес больше не стонал по ночам, он обессилел и пребывал в тягостном, мучительном томлении, а гусеницы между тем продолжали обгладывать ветки — и деревья были похожи на страшные, костлявые остовы.

Отчаявшись, Проколо даже решил посоветоваться с сорокой.

— Единственный, кто может спасти ели… — ответила сорока. — Скажу тебе по секрету: спасти ели может только Маттео. Если хочешь, отправь его ко мне, я расскажу Маттео, что делать.

Полковник немедленно позвал ветер.

— Послушай, Маттео, — начал он, — тебе представился случай показать, на что ты способен. Только ты можешь спасти лес. Лети к сороке, она все объяснит.

Услышав эту весть, Маттео воспрянул духом. Оказывается, кому-то он еще нужен.

Ночь напролет Маттео шептался с сорокой. Утром он умчался прочь, пронесся по долине и прилетел к далекой горе, покрытой лесом, и там начал рыскать среди деревьев и кого-то звать.

Маттео возвратился к полковнику еще до заката солнца. Он тащил за собой рой насекомых, которые издавали звонкий писк, — это было войско ихневмонов.

Подобно белым бабочкам, ихневмоны быстро разделились на множество мелких стаек и рассредоточились по лесу. Они были насекомыми с прозрачными крылышками, с хрупким, изящным туловищем и тонкими ногами. У самок, составлявших основную часть войска, тело оканчивалось длинным жалом.

И началась забавная охота. Самцы ихневмонов кружили по лесу, выслеживая врагов, а самки тем временем нападали на гусениц, поглощавших хвою.

Объевшиеся гусеницы стали до того ленивы и неповоротливы, что не могли защищаться. Они даже не успели дать сигнал тревоги и оповестить сородичей о надвигающемся бедствии — настолько внезапной была атака. Ихневмоны, издавая пронзительный боевой клич, накидывались на гусениц, хватали их за ворсинки, сжимали между лапок, осыпали бранью. А потом стремительно вонзали жало, с ожесточением кололи гусениц снова и снова. И приговаривали: «Вот, получи снадобье, которое навсегда тебя излечит!» Или: «Ну же, посчитай, сколько я в тебя их впихнула, — придется ведь и обратно изрыгать!» А иногда и так: «Возьми на здоровье и береги как зеницу ока!» Были и другие оскорбительные насмешки.