В надежде, что генерал заговорит, судья решил пропустить слова бравого воина мимо ушей. Но Беренгельд по-прежнему хранил молчание: видимо, у него имелись на то весьма веские причины. Однако обвиняемый быстро понял, что Беренгельд, будучи человеком чести, станет молчать даже во вред себе.

— Генерал, — тронув его за рукав, обратился к нему старец, — если ваш отказ отвечать вызван нежеланием посвящать кого-либо в обстоятельства нашего знакомства, прошу вас, говорите, не скрывайте ничего! Расскажите все, что знаете, — я так хочу!

Последние слова старец произнес с улыбкой, достойной поистине самого сатаны; внезапно всем показалось, что перед ними вознесшийся из бездны Князь Тьмы, описанный Мильтоном в его поэме.

Выступив вперед и многозначительно посмотрев на старца, генерал коротко рассказал о том, что уже было изложено в первых главах этого повествования. Во время его рассказа старец стоял в прежней позе и хранил молчание; на его бледном, как у трупа, лице не шевельнулся ни один мускул, а его немигающие горящие глаза уставились на мэра — казалось, в комнате стоит мертвец или статуя.

Когда генерал кончил говорить, помощник прокурора продолжил допрос, а следователь сразу же подписал постановление на арест: обстоятельства, выяснившиеся в ходе допроса свидетелей, оказались гораздо более отягчающими, нежели он предполагал, а посему он вынужден арестовать старца.

Выйдя из дома, Смельчак вместе с другими свидетелями сообщили взбудораженной толпе, что предполагаемого убийцу Фанни сейчас поведут в тюрьму. При этом известии вновь раздались прежние угрожающие выкрики.

Услыхав этот взрыв негодования, старец содрогнулся; панический страх охватил его, он задрожал и сразу стал похож на жалкое существо, обнаруженное в каминной трубе. Страх этот уподоблял его простым смертным. Зрелище исполинского старца, трясущегося за свою жизнь, трепещущего от одной только мысли о смерти, наполняло душу отвращением и одновременно внушало ужас.

— Можете ли вы обещать мне, — обратился старец к мэру и судье, — что я целым и невредимым пройду сквозь разъяренную толпу? Ваш долг защищать меня, и не только ради меня, но и ради вас самих, ибо сомнительно, чтобы озверелые фанатики стали раздумывать, кому наносить удар, а кому нет. О, уж мне-то хорошо известно, на что способна обезумевшая толпа!.. Я много раз бывал свидетелем подобных побоищ; между теми, кто собрался здесь, и теми, кто избивал гугенотов в ночь Святого Варфоломея, уничтожал роялистов десятого августа и бесновался во время сентябрьской резни, нет никакой разницы[3].

Скрипучий голос старца звучал так убедительно, что в души тех, кто был в комнате, невольно закрался страх. Прислушавшись к выкрикам толпы, мэр понял, что опасения старца оправданны: остервенелая толпа готова была в клочья разорвать свою жертву. Отовсюду доносились вопли:

— Вздернуть его! Тащи сюда убийцу! Бей негодяя!..

Подойдя к окну, мэр поднял руку, призывая к тишине, и начал говорить, пытаясь перекричать толпу. Но никто его не слушал, хотя появление его и было встречено приветственными криками:

— Да здравствует наш мэр! Он справедлив, он выдаст нам старика!.. Смерть убийце!..

Торжествующий рев сотрясал воздух — старик содрогнулся: он понял, что разъяренная толпа приговорила его к смерти.

— Генерал, — воскликнул своим замогильным голосом старый Беренгельд, — прикажите вашим гренадерам зарядить ружья, чтобы по дороге в тюрьму они, если понадобится, сумели защитить меня от гнева толпы.

— Сударь, я вовсе не желаю вашей смерти, но сейчас моим солдатам оружие ни к чему! Они не будут стрелять в народ.

— Мы сделаем все, что будет в наших силах, — произнес мэр.

Генерал, мэр, судья, помощник прокурора, секретарь суда и комиссар полиции окружили обвиняемого, жандармы взяли их в кольцо и, отворив дверь, стали медленно продвигаться вперед. Но стоило только толпе заметить за спинами жандармов старца, она, словно бушующие морские волны, не щадя тех, кто стоял в первых рядах, хлынула к дому с такой яростью, что солдаты, расставленные генералом Беренгельдом, мгновенно были смяты и рассеяны, словно обломки корабля, разметанные разгневанным морем.

Пришлось вернуться в дом и забаррикадировать двери. Народ негодовал все сильнее; охрипшие голоса, искаженные лица и кровожадные выкрики не позволяли усомниться в его умонастроении: толпа на площади была разъярена, ее охватил фанатичный гнев.

Призрак кровавой расправы незримо витал над ослепленной гневом толпой. Чтобы не дать совершиться непоправимому несчастью, которое могло стоить жизни многим невинным людям, и не допустить страшной гибели человека, чья вина еще не доказана, мэр принял единственно возможное решение: в случае успеха оно должно было спасти положение.

Он отправил секретаря суда в сопровождении жандарма к отцу Фанни. Секретарю было приказано рассказать г-ну Ламанелю о том, что происходит на площади перед домом таинственного старца, описать, в какую ловушку попали собравшиеся там люди, и убедить его прийти на площадь Сент-Этьен. Если он согласится и тем самым сумеет спасти от стихийной расправы человека, подозреваемого в убийстве его дочери, он окажет огромную услугу не только правосудию, но и жителям города.

Отец Фанни пребывал в плачевном состоянии: его ясный разум снедала печаль, взор его сухих глаз, так и не проронивших ни единой слезинки, был прикован к креслу, где имела обыкновение сидеть Фанни. Ничто не могло вывести его из оцепенения.

Секретарь изложил просьбу мэра. Завершив рассказ, он заметил, что отец Фанни по-прежнему смотрит в одну точку: казалось, он не понял ни одного его слова. Тогда секретарь, содрогаясь при одной лишь мысли об опасности, которой подвергаются служители правосудия, осажденные в доме вместе с подозреваемым, а также множество людей, волею случая оказавшихся в этот час на площади Сент-Этьен, повторил свой рассказ, прибавив, что господин Ламанель поистине станет спасителем заблудших, беснующихся на площади.

— Неужели старец по одному лишь подозрению будет растерзан толпой без суда и следствия? Если он виновен, он взойдет на эшафоте… а если нет… неужели станут говорить, что отец Фанни подговорил работников мануфактуры расправиться с человеком, виновность которого не доказана? И разве не обязанность ваша — призвать к порядку своих людей? — вопрошал секретарь суда.

После таких слов Ламанель, словно заводная кукла, повинующаяся воле невидимого кукловода, встал.

— Я пойду… — ответил он, и к всеобщему удивлению неожиданно твердым шагом последовал за секретарем и жандармом; казалось, некая неведомая сила направляла все его движения.

Тем временам толпа продолжала выкрикивать угрозы в адрес высокого старца. Ожесточение ее с каждой минутой нарастало и вскоре достигло наивысшего накала: в доме царил панический ужас, положение становилось все более угрожающим. Невозможно описать состояние души того, кому хотя бы раз пришлось стать участником подобного спектакля! Неизъяснимый ужас охватил служителей правосудия, когда они в очередной раз услышали крики взбунтовавшегося народа:

— Убьем их всех, если они не выдадут нам старика! Эй, вам все равно отсюда не выбраться!.. Ломайте дверь!.. Смерть убийце!.. Отомстим за Фанни!.. Распнем душегуба!.. Смерть негодяю! Давай его сюда! На эшафот!.. Повесить его!.. Долой солдат!.. Старика сюда, старика!.. Волоки его сюда!.. Смерть всем!..

Внезапно в начале площади воцарилась благоговейная тишина, постепенно заполнившая ее целиком: толпа почтительно расступилась перед человеком, чье появление тотчас же погасило пламя злобы, бушевавшее в сердцах разъяренных людей. Сгорбленная фигура господина Ламанеля являла собой живое воплощение горя и страдания. Робким взмахом дрожащей руки несчастный отец Фанни призвал толпу к порядку. Под его испытующим взором люди отступили. Переход от буйства к спокойствию был таким неожиданным, что все, кто имел возможность наблюдать изменение в настроении негодовавших на площади людей, наверняка приписали их воздействию магических сил, которыми умел повелевать Ламанель.