Завтрак прошел в молчании; госпожа Беренгельд со страхом наблюдала за непривычным выражением лица сына: это лицо, словно зеркало, отражало мысли, теснившиеся в голове юноши, по нему можно было читать, как по книге. Никто не покинет обожаемую мать, не бросит ее в печали без серьезных на то оснований. Госпожа Беренгельд, не будучи физиономистом, не могла угадать намерений сына; но она была слишком хорошей матерью, чтобы не видеть, что Туллиус обеспокоен и в его юном деятельном мозгу зародился какой-то замысел.

После завтрака молодой человек резко встал и, пройдя столовую, вышел на крыльцо замка; мать тихо последовала за ним.

— Что с тобой, сын мой? Ты хмуришься и становишься похожим на своего предка — Столетнего Старца!.. — И она улыбнулась, желая скрыть охватившую ее смертельную тревогу.

Туллиус обернулся; наблюдая за сыном, мать заметила у него слезы, отчего чуть не расплакалась сама. Туллиус же, поглядев на мать, крепко обнял ее и осыпал поцелуями.

— У тебя неприятности, Туллиус? Скажи мне, что с тобой, и, быть может, мы вместе посмеемся или, наоборот, поплачем.

Эти трогательные слова разбередили душу молодого путешественника.

В эту минуту на дороге, ведущей к харчевне, они увидели странно одетого всадника, безжалостно пришпоривавшего своего коня; закусив удила, бедное животное мчалось во весь опор.

Во всей округе Туллиус не знал никого, кто умел бы так ловко управлять конем; еще более смущал его белый наряд всадника и шляпа с перьями — из-за дальности расстояния он не мог разглядеть прочие детали костюма. Вскоре лошадь поравнялась с харчевней, и Беренгельд различил платье, женскую шляпку и большую шаль; ноги необычного всадника, обутые в высокие сапоги для верховой езды, крепко сжимали бока коня.

Еще минута, и конь подскакал к замку и, весь в мыле, мертвым рухнул возле крыльца. Туллиус вовремя опомнился и выказал достаточно ловкости, чтобы подхватить на руки женщину, которая, не подоспей он на помощь, несомненно, упала бы. Когда он опустил ее на землю, она мгновенно вскочила на ноги и, рассмеявшись, взбежала по лестнице; скрытые платьем шпоры гулко звенели по каменным ступеням. Легонько стукнув перчаткой Туллиуса по носу, она воскликнула:

— Благодарю вас, прекрасный паж!.. — Затем, повернувшись к госпоже Беренгельд, она сказала ей: — Правда, графиня, из меня вышел бы великолепный наездник?

— О, какими судьбами, милочка, вы оказались в наших краях? — воскликнула госпожа Беренгельд.

— Ах! сейчас вы все узнаете! — И молодая женщина шаловливыми движениями сбросила с себя сапоги, полетевшие в разные стороны. При этом ножки ее отчаянно взбрыкивали, словно наносили удары невидимому противнику, вследствие чего из огромных сапог вынырнули две очаровательные ступни, обутые в туфельки из плотного белого шелка, такие маленькие, какие только можно себе представить у взрослой женщины. Взяв графиню под руку, она, напевая, вошла в комнату, села и, сняв шляпу, попросила принести еды; черные волосы упали ей на шею, словно вылепленную руками Мирона, и рассыпались по плечам, словно вышедшим из-под резца Фидия.

Остроумие, миловидность, бойкость, грациозность каждого движения этой сильфиды ошеломили юного Туллиуса: он даже не подозревал о существовании подобных женщин, ибо ни госпожа Беренгельд, ни прочие дочери Евы, проживавшие в деревне, исключая Марианину и ее мать, никогда не являли ему примеров женского кокетства, предназначенного для соблазнения мужчин. Красота прекрасной Марианины были полностью противоположна красоте незнакомки, чья живость и изящество повергли Беренгельда в глубокое изумление.

Небрежность, с которой она поблагодарили его за спасение жизни, ее легкомысленное отношение к собственной особе, прикосновение ее перчатки, непосредственность, с которой они сбросила огромные сапоги, ее крохотная ножка, стройная щиколотка и хрупкая фигурка были столь притягательны, что произвели настоящий переворот во взглядах бедного Туллиуса.

Он не отходил от матери, но, судя по тому, как взор его следил за каждым движением незнакомки, можно было с уверенностью сказать, что он готов последовать за ней хоть на край света.

Молодая женщина, видя, как он не в силах оторваться от юбки госпожи Беренгельд, рас смеялась и воскликнула:

— Как он похож на цыпленка! Он боится вы браться из-под материнского крыла… и почему и назвала его прекрасным пажом? Ах, это было гик глупо с моей стороны!

Слова эти, а еще более насмешливая улыбка, сопровождавшая их, задели Беренгельда за живое, он покраснел и в душе поклялся доказать, что она ошиблась в своем сравнении.

— Но скажите мне, дорогая… — вновь начала графиня.

— Конечно… конечно… — отвечала красавица, не отрываясь от еды, которую она поглощала с завидным аппетитом, — полагаю, дорогая подруга, до вас доходят слухи о том, что творится вокруг. Так вот, наши титулы больше не в чести, уже целых семь лет нация рядится в иные костюмы… Ах! — воскликнула она, прерывая свое занятие. — Мы причесываем волосы «а-ля Титус», носим платья, подобные античной тунике, и шляпы «а-ля жертва»[16], но даже в этих нарядах можно увидеть женщин воистину божественных…

Не отрываясь от еды, незнакомка ухитрялась мило улыбаться своим собеседникам; все движения ее были в высшей степени грациозны, каждый ее жест невольно притягивал к себе внимание, всякое слово, сказанное ею, можно было сравнить с жемчужиной, и она сыпала ими направо и налево.

— Привыкнув считать себя цивилизованной нацией, — продолжала она, — мы даже представить себе не могли, что можно бросить в тюрьму без суда и следствия саму маркизу де Равандси, но все изменилось. Однажды утром, не дождавшись, когда я завершу свой туалет, меня хватают и сажают в тюрьму, не удосужившись даже сообщить причину столь наглого поступка. Но это еще не все, дорогая подруга; можешь ли себе представить, они хотели убить меня! Один молодой офицер из полка серых мушкетеров спас меня; переезжая из города в город и пробираясь через лесные чащи, я прибыла в эти края. Когда же я добралась до Г…, меня неожиданно узнали — уж и не знаю, по каким приметам.

— По твоей красоте, — вставила госпожа Беренгельд.

— Вполне возможно! — согласилась маркиза, раскрыв в улыбке коралловые губки и позволяя полюбоваться ее мелкими жемчужными зубками. — Короче говоря, я встретила некоего честного гражданина — ты ведь знаешь, что теперь мужчины именуются гражданами, а нас называют гражданками!.. — так вот, этот гражданин по имени Верино…

— Это наш управляющий.

— Ах! у вас все еще есть управляющий!.. — воскликнула маркиза де Равандси. — А нашего давно и след простыл! Они теперь так же богаты, как и мы; воистину, все меняется!.. Ну, как бы там ни было, сегодня утром я позаимствовала у одного жандарма коня и сапоги, и вот я здесь. Мне пришлось скакать галопом, ибо за мной была послана погоня… но только для виду. Тут постарался некий бывший иезуит, друг какого-то отца Люнаде, который, кажется, проживает в ваших краях. Этот иезуит или капуцин, ставший теперь представителем недостойного французского народа, обязался закрыть на все глаза, а гражданин Верино заверил, что здесь меня никто не посмеет беспокоить. Что же касается моего имущества, моего дворца, моих бриллиантов и моих платьев, то — увы! — кто позаботится обо всем этом?.. Никто. Но, как говорили наши предки, весьма далекие от цивилизации, солнце светит всем, следовательно, светит и маркизам.

Бойкость речи, живость, которой отличалось каждое слово, каждое движение, каждая улыбка маркизы Равандси, совершенно околдовали молодого Беренгельда. Стоя, как истукан, он жадным взором ловил малейший ее жест — легкий и задорный, как она сама. Госпожа Равандси была до крайности польщена немым обожанием, светившимся в восхищенном взоре несуразного молодого человека. Безмолвный восторг гораздо красноречивее свидетельствует о красоте женщины, нежели возвышенные слова и искусные комплименты.