— А мне не угодно отвечать, думайте все, что хотите. Господи, как же вы забавны, когда пытаетесь отстаивать свои права!

— Что я слышу? Неужели этот человек имеет на вас такие же права, как я, неужели вы любите его…

— А почему бы и нет? — лукаво улыбнулась она.

— Но вы же говорили, что любите меня! Вы осмелились осквернить священное чувство любви! Уходите, прощайте, сударыня, прощайте! Чело ваше не краснеет, гнев того, кто полагал, что дорог вам, не вызывает в вас ничего, кроме насмешек, а значит, моя печаль, моя боль, от которой я вряд ли сумею исцелиться, для вас ничего не значат… Прощайте!

Смеясь, маркиза воскликнула:

— Какая блестящая проповедь!.. Вы будете прекрасно смотреться на кафедре и чудесно поучать неверных!

— Кто этот человек? — чуть слышно спросил Беренгельд, умоляюще взглянув на маркизу.

— О! Это мой муж!

Ответ ее настолько ошеломил Беренгельда, что, если бы в эту минуту в двух шагах от него грянул гром, он бы не услышал его.

Маркиза говорила долго, однако он ни слова не понял из ее речи. Когда же его внезапный упадок сил прошел и Беренгельд пришел в себя, он воскликнул:

— О! Значит, этот человек любил вас, женился на вас; значит, вы любили друг друга!

Слова его рассмешили маркизу.

— Любить друг друга! — расхохоталась она. — Но это же совершенно не обязательно, когда выходишь замуж. Ах, бедный мой Туллиус, так вы совсем ничего не знаете о нашем низменном мире?

— О, воистину низменном! — язвительно отвечал Туллиус. — Как! Вы смогли предать человека, который любил вас, женился на вас… Ах!.. Почему я ничего не знал об этом!

— А почему вы меня об этом не спросили? — отпарировала она.

— Так, значит, вы мне не принадлежите!.. И те слова, коими вы приковали меня к себе, вы говорили не впервые! И мы не пойдем вместе по жизни!.. Я один!

Последние слова его прозвучали с неподдельным страданием. По его пылающей щеке медленно катилась слеза, он впал в тяжелое забытье.

Усадив его подле себя, маркиза принялась осыпать его нежными ласками, а потом начала говорить, и говорила долго. Она постаралась в доступной для Туллиуса форме изложить своеобразный свод правил поведения, коим руководствовались женщины из высшего света. Она нарисовала ему впечатляющую картину испорченности нравов, а затем, приводя бесчисленные примеры, разъяснила причины своего поведения. Выслушав ее, Беренгельд более не знал, что и думать. Общество, представшее перед его взором, было для него совершенно чуждым: на добродетель там смотрели как на химеру, под любовью подразумевали постельную связь, менять любовников почиталось за долг, постоянство расценивали как чудачество, чувства не ставили ни в грош и единственно достойной целью считали получение удовольствия. Ничто не было забыто; речь маркизы явилась достоверным живописанием развращенного века вкупе с изложением законов порока — словом, истинной катилинадой[18] против добродетели.

Беренгельд чувствовал, что Софи уверена в своей правоте, и это безмерно удручало его. Впрочем, он узнал также, что она искренне любила его, но любила по-своему, насколько такая женщина, как госпожа де Равандси, вообще может любить.

Очнувшись, Туллиус вынужден был признаться, что понес наказание за то, что, родившись слишком поздно, вообразил, будто госпожа де Равандси — создание исключительное, навеки подарившее ему свое любящее сердце. Он впал в глубокую тоску. Одна только мысль утешала его: он был уверен, что по-настоящему она любила только его одного.

Спустя пять или шесть дней в парке он стал свидетелем сцены, поразительно напомнившей ему предыдущую: на этот раз госпожа де Равандси была со своим другом. Туллиус печально попросил ее объясниться, объяснение было кратким:

— Он, — отвечала Софи, — мой самый первый любовник.

Туллиус содрогнулся подобно тому, как содрогается преступник под пыткой — после всех мучений тело его корчится от боли, причиненной ему последним ударом палача.

Беренгельд погрузился в жесточайшее уныние: падение с вершины сладострастного блаженства оказалось крайне болезненным. Подобный исход оказал необратимое влияние на его образ мыслей. Он вообразил, что женщина слишком слаба и не способна постичь подлинное чувство, иначе говоря, избавился от созданной им самим иллюзии… и это случилось в один из самых драматических моментов жизни, а объектом умозаключения стало одно из главных человеческих чувств. И именно к этому чувству он впервые начал питать отвращение.

Ему казалось, что он прошел огромный жизненный путь и теперь подошел к его концу; его опустошенная душа испытывала тягостное томление, сравнимое с ощущениями честолюбца, который наконец завоевал весь мир. Чаша, казавшаяся ему неисчерпаемой, валялась на земле, и из нее вытекали последние капли абсента.

Он проклял жизнь, ничто его больше не интересовало. Каждый день он с невообразимым отвращением исполнял свои обязанности, напоминая при этом некое механическое орудие, повинующееся действию иного, более совершенного механизма. Мать не могла его утешить, а отец Люнаде был при смерти.

Беренгельд не отходил от постели своего старого воспитателя и, будучи свидетелем его последнего спора со смертью, полагал, что тот счастлив; а так как он сам не придавал никакого значения человеческому бытию, то рассуждения его возле смертного одра иезуита напоминали разглагольствования человека, на которого напала хандра.

Шевалье д’А…, маркиз де Равандси и его жена покинули замок и направились в Швейцарию, чтобы присоединиться к своим родственникам и друзьям-эмигрантам. Отъезд их только усугубил уныние Туллиуса: в пылких прощальных ласках маркизы он усмотрел некое равнодушие…

— Прощайте, мой юный друг, — произнесла она, — надеюсь, для меня всегда найдется место в вашем сердце. — Она рассмеялась и, садясь на лошадь, сказала Туллиусу: — Вот мы и снова возле того самого крыльца, где вы впервые увидели меня; ах, как было бы прекрасно, если бы художник запечатлел ваше лицо — сегодняшнее и то, которое было у вас в день нашей встречи!..

Столь легкомысленное пожелание показалось юному Туллиусу оскорбительным; и все же он провожал взором маркизу де Равандси до тех пор, пока та совсем не скрылась из виду, и потом еще долго созерцал след, оставленный на песке ее хорошенькой ножкой.

Характер, проявленный Беренгельдом с раннего детства, не предвещал его обладателю счастливой жизни; вечно пребывая в настроении либо отвратительном, либо омерзительном, он, таким образом, продвигался к середине своего жизненного пути; все изведав, все испытав, все повидав, он пресытился.

Давно известно, что первая непредвиденная неудача сокрушает человека, особенно когда она настигает его в самом расцвете юности, когда пробудившиеся в нем таланты наконец находят свое применение.

Известные события заронили в сердце Марианины семена радости и грусти. Истинная любовь к Беренгельду побуждала ее разделять его уныние, однако Марианина более не плакала: печаль ее была светла, а радость подобна блаженству. Она надеялась, что Беренгельд вернется в горы, и, не дожидаясь, сама вернулась туда, окрыленная надеждой и с сердцем, исполненным сострадания к своему юному другу.

Эхо, позабывшее звук ее голоса, снова вторило ее незамысловатым любовным песенкам; воды реки, давно не отражавшие ее лицо, вновь любовались ею, когда она заглянула в них и убедилась, что нежные розы опять украсили ее побледневшие ланиты. Взор ее все чаще обращался в сторону замка; она хотела, чтобы мысли ее обрели крылья и, свободно преодолев пространство, долетели бы до уязвленного сердца Беренгельда и, вдохнув в него сладость дружбы и свежесть любви, оживили ее нежного друга, постоянный предмет ее дум.

Видите? Время близится к вечеру; голая скала усыпана сухими листьями, оторвавшимися от блеклого платья осени. Видите? На древнем камне сидит молодой человек, печально созерцая угасание дня: событие это созвучно настроению его души. Кажется, что природа умирает: солнце говорит ей последнее прости и скрывается за горной грядой, окрасив ее вершины красноватым цветом. Небо потускнело, исчезла отличавшая его в летние дни итальянская синева.