Прощай, Туллиус, я любила тебя до последнего вздоха, последние слова мои и мой последний взор обращены к тебе! Теперь я могу тебе это сказать… О, если бы я могла увидеть тебя, прижаться к твоей груди и там уснуть навеки, доказав тебе, что клятвы мои не были пустыми словами, я была бы счастлива. Но судьба решила иначе. Я пишу эти строки, вкладывая в них всю свою душу, всю свою любовь: читая их, ты легко сможешь себе представить, как Марианина ловит твой взор, чтобы навечно запечатлеть его в своем сердце. Тешу себя надеждой, что еще не раз ты перечтешь это завещание любви и та, кто написала его, будет вечно жить в памяти твоего сердца. С радостью уношу я эту мысль с собой в могилу, она согревает меня в эти последние часы… Я скоро умру, Туллиус, тайный голос твердит мне об этом. Прощай.

Твоя Марианина, альпийская охотница.

Увы! последние слова живо напоминают мне далекие нежные мгновения, ставшие самыми прекрасными минутами моей жизни. Впрочем, нет, я не права, у меня была еще целая неделя счастья — перед началом роковой кампании, принесшей столько горя и Франции, и нам. Прощай навсегда!.. навсегда!.. что за страшное слово!..

Взволнованный, генерал плакал, комкая в руках письмо.

— Бедная Марианина, где она сейчас?..

— Ах, сударь, я не знаю! Она куда-то вышла, — отвечала Жюли, — но никто не знает, куда она направилась!

Страшное подозрение закралось в душу генерала; лицо его исказилось, и, взглянув на Жюли, он изменившимся голосом спросил:

— Где вы живете?

— В предместье Сен-Жак.

— Великий Боже! Это она!.. Старец!..

— Ах, сударь! Значит, вы знаете того незнакомца, с которым она поддерживает отношения… Ах! Она так изменилась с тех пор, как встретила его, так погрустнела…

Но Беренгельд уже не слышал ее: сознание покинуло его. Очнувшись, он воскликнул: «Лошадей!» — и бросился в конюшню поторопить слуг.

— Лоран, сто луидоров, если за четверть часа мы домчимся до улицы Сен-Жак, номер триста девять.

Следуя приказу генерала, Смельчак, Жюли и Лоран садятся в экипаж и с бешеной скоростью мчатся по Парижу, выкрикивая: «Берегись!» Кони генерала летят, словно на крыльях, никто никогда не видел, чтобы лошади бежали с такой скоростью…

— Сударь, — тем временем рассказывала Жюли, — вот уже девять месяцев, как мы вернулись из Швейцарии; опасаясь преследований, господин мой поселился в Париже под чужим именем. Мы терпели страшную нужду, но мадемуазель запретила извещать вас о нашем затруднительном положении.

— О, какое заблуждение!.. Какой ложный стыд! Неуместная гордыня! Ну почему она отказалась поведать обо всем своему другу!.. Своему мужу!.. О!..

— Наконец пять дней назад мадемуазель вернулась с вечерней прогулки по Западной улице с солидной суммой…

Генерал был близок к панике; в ярости раздирая золотое шитье мундира, он высунулся в окошко кареты и крикнул:

— Лоран! Быстрей!.. Еще быстрей!..

Изо всех сил нахлестывая коней, галопом ворвавшихся на улицу Сен-Жак, Лоран отвечал:

— Мы загоним коней!

— Пусть! Лишь бы успеть! — отозвался генерал.

— Будем надеяться, — поддержал его Смельчак; выставив голову в окошко, он то и дело кричал «Берегись!» встречным прохожим, и те шарахались в разные стороны, уворачиваясь от копыт бешено мчащихся лошадей.

Наконец они поравнялись с домом Верино. Генерал буквально взлетает по деревянной лестнице и врывается в квартиру своего старого друга.

Верино был один, лампа тускло освещала комнату. Обхватив голову руками, старик задумался; взор его, устремленный на стул, где днем сидела Марианина, свидетельствовал о том, что все его мысли были заняты любимой дочерью. Заслышав стук дверей, старик вскинул свою седую голову, глаза его, распухшие от слез, встретились с глазами генерала. Состояние, в котором пребывал Беренгельд, не поддается описанию. Его искаженное ужасом лицо столь напугало Верино, что он, узнав своего старого друга, не осмелился заговорить с ним.

— Марианина?.. — первым нарушил тревожное молчание генерал.

— Она ушла! — отвечал Верино.

В отчаянии Беренгельд воздел руки к небу, в глазах его, устремленных ввысь, читались боль, бессилие и ужас. Ни от кого не укрылось подавленное состояние генерала. Он медленно подошел к своему старому другу, преклонил колено и молча сжал его в объятиях: скупая слеза упала на морщинистое лицо Верино. Затем Беренгельд встал и, сделав Смельчаку знак следовать за ним, направился к выходу.

Появление генерала повергло старого Верино в совершеннейшее смятение; безотчетный страх, сменившийся леденящим душу ужасом, заполонил все его существо. Старик вопросительно взирал на Жюли, но его немой вопрос остался без ответа. В доме воцарилась тишина, лишь изредка нарушаемая шаркающими старческими шагами — это Верино расхаживал по опустевшей квартире.

Тем временем генерал и Смельчак мчались к саду, где Беренгельд-Столетний Старец устроил свое временное жилище. Оба еще надеялись успеть вовремя и спасти Марианину. И вот они проникают в этот заброшенный уголок, ставший то ли владением гения разрушения, то ли храмом божества страха.

Генерал с любопытством окинул взором сей обширный вертоград и увидел полуразрушенный дом; в эту минуту луна, выплывшая из-за огромного густого облака, осветила развалины портика, ведущего к заброшенному вертепу, и глазам Беренгельда открылось поистине колдовское зрелище: в проеме между арками появился исполинский старик, неся на плечах бесчувственную Марианину. Ее прекрасная голова покоилась на плече Столетнего Старца, и смоль ее длинных кудрей смешалась с серебром волос старца; руки красавицы безжизненно повисли, и вся ее поза не оставляла сомнений в том, что она пребывает в глубоком обмороке. Старик равнодушно, словно безжизненный груз, поддерживал ее податливое тело. Нежное лицо Марианины было бледно, а когда луна роняла на него свой неверный свет, казалось и вовсе белым; глаза ее, потухшие и закрытые, являли разительный контраст с пылающими глазами рокового старца: это была сама смерть, уносящая свою добычу. Прибавьте к этому его медлительные шаги, застывшее выражение его лица, его монументальную фигуру, и вы получите самый ужасный образ, какой только может создать воображение. Видение надрывало душу генерала, ибо он знал, что Марианине грозила гибель. Стряхнув с себя колдовское наваждение, он, заметив, как старец уносит свою добычу, сорвался с места и со скоростью пушечного ядра устремился к разрушенному дому. Но, ворвавшись внутрь, он не видит никаких следов пребывания старца; обежав все комнаты, он не находит второго выхода; плитки пола кажутся нетронутыми: старик словно растворился в воздухе. Смельчак, изумленный не меньше генерала, бежит в кабачок, где он устроил свой наблюдательный пост, чтобы взять фонарь, оружие и инструменты. Возбужденный неудачным преследованием, солдат громко клянется разрушить все вокруг и найти Марианину.

— Ко мне! Сюда! Где вы, мои друзья из Третьего полка? Перед нами враг! — кричит он.

Заслышав призыв Смельчака, несколько прохожих устремляются за ним в кабак; по велению случая это оказались бывшие солдаты из полка Смельчака.

Со своей добычей старец опустился под землю и, пользуясь обмороком Марианины, поспешно понес ее в подземелье, именуемое им своим дворцом. От холода, царящего в прорытых глубоко под Обсерваторией подземных галереях, куда старец отыскал потайной ход, Марианина очнулась от забытья, завладевшего всем ее существом.

Похититель держал в руке лампу, и в ее слабом свете девушка увидела, в какое жуткое место завлек ее старик. Не зная ничего о существовании парижских катакомб и неожиданно оказавшись в самом их центре, она пришла в ужас. Горы костей, высившиеся по обе стороны от нее в какой-то изощренной последовательности и подобные архивам, собранным самой смертью, вековая тишина, нарушаемая только шагами несущего ее диковинного старца, всем своим видом напоминавшего обитателя могил, — все это способствовало созданию липкой удушливой атмосферы страха, которая высасывала из Марианины последние силы. Она больше не могла сопротивляться уготованной ей участи и покорно следовала за таинственным существом: едва старец заметил, что обморок ее прошел, он тотчас же поставил ее на землю.