— А здесь можно что-нибудь достать?

— Отчего же нет? Можно. Вот пожалуйте-ка со мной.

— А поезд?

— Плюньте вы на него. Они уже двое суток ждут, а его все нет. Да и кто его знает, будет ли когда.

Они медленно пробирались по забитому народом переулку. Здесь толпились женщины, дети, взад и вперед сновали люди с узлами, с рюкзаками. К станции стягивались солдаты. Но с того дня, как он покинул памятное местечко, Забельский впервые увидел кое-какой порядок. Перед булочной стояла длинная очередь, быстро продвигавшаяся вперед. Запахло свежим, теплым хлебом, и Забельскому даже дурно стало.

— Сейчас. Я вот только своих людей…

Войдыга оказался тут же, рядом.

— Я уж все разведал, господин поручик. Жратва есть. Так мы на всякий случай будем возле станции.

— Хорошо, хорошо, — махнул рукой Габриельский и подтолкнул поручика к садовой калитке. Потом открыл дверь деревянного домика.

— Пани Юзефова, а ну-ка закусочку и еще чего-нибудь… Ну, вы сами знаете!

Комнатка была маленькая. На кроватях зеленели плюшевые одеяла, со стен глядели цветные открытки с улыбающимися конфетными женскими личиками. Будто и не было войны, не было этого ужасающего кошмара, пережитого за последние недели. В комнате стоял запах плесени и чего-то лежалого, веяло полным и невозмутимым покоем.

На столе появились пузатая бутылочка, сыр, колбаса. Габриельский наливал, офицер жадно набросился на еду.

— Закусывайте, закусывайте, — радушно угощал хозяин. — Сухая колбаса недурна… Выпейте-ка. Прозит!

У поручика отяжелела голова. Габриельский взял его под руку.

— Пойдемте спать. У меня, тут, видите ли, штаб-квартира. На сене в сарае, чтобы поближе к лошадям, а то если у меня лошадей украдут — совсем капут.

Поручик покорно дал увести себя. В темноте сарая стояли, монотонно похрустывая сеном, лошади. Габриельский помог ему взобраться повыше, на мягкую, пахучую гору сена.

— Вот сюда. Что, разве плохо? Расстегните мундир, снимите сапоги. Устраивайтесь удобнее.

Поручик улегся на сене, но лишь теперь почувствовал ужасающую усталость, которая не давала спать. Ноги горели, как в огне. От ступней, по икрам, по бедрам поднималась дергающая боль, будто нарыв назревал. Пальцы рук немели, болела голова.

— Вы спите?

— Нет. Что-то не спится.

Габриельский придвинулся ближе.

— Ничего, успеете еще выспаться, до утра далеко. Видите ли, я хотел с вами поговорить.

— Поговорить?

— Вот именно.

Зашелестело сено. Габриельский оперся на локоть. Поручик старался рассмотреть едва вырисовывающиеся контуры его головы. Скоро глаза освоились с темнотой, и теперь казалось, что в сарае стало светлее.

— Видите ли, у меня тут именьице неподалеку, километров за десять, не больше. Положение таково, что там ничего хорошего не дождешься. Притащился я сюда потому, что здесь и железнодорожники и полиция, все-таки веселей. И вот уж пятый день дожидаюсь…

— Чего?

— Видите ли… Конвой-то мне дают, дают, конечно. Четырех полицейских, пулемет… Есть у меня три телеги, три пары лошадей… Можно было уехать уже пять дней назад, потому что конвой дают. Без конвоя, разумеется, было бы трудно… Только, видите ли…

Он замолк. У поручика уже совсем сон пропал.

— Видите ли, тут, тоже неподалеку, у моей родственницы именьице. Именьице небольшое. Женщина она одинокая, еле управлялась. Ну, как только дошли сюда эти слухи, — мужики к ней. Сбежала, бедняжка, в одном платьишке. Теперь сидит здесь, в местечке, у арендаторов. Страшно мне хочется…

Он опять приостановился. Поручик приподнял голову.

— Беседовал я, как же, несколько раз беседовал… Да все что-то не выходило. А вот как увидел я вас сегодня и подумал: «Ну, теперь ты, Габриельский, нашел. Поговори, попытайся еще раз». У меня есть глаз на людей. Только погляжу — сейчас и узнаю, чем кто дышит… Не будь я Габриельский… Да, так о чем это я говорил? Ах, да… Как только я вас увидел, так и подумал: «С этим договорюсь».

Забельский забеспокоился:

— Я не понимаю…

Им вдруг овладело недоброе предчувствие, смутное и туманное подозрение. Вспомнилось все, что он видел по пути, инструкции, радиосообщения о шпионах.

— А вы собственно о чем? — резко спросил он, торопливо припоминая, взят ли револьвер на предохранитель.

— Что вы! Господин поручик! Вы только поймите… Столько лет человек был у себя хозяином… Ведь тяжким трудом все наживалось… Или взять мою родственницу… Вдова, одинокая женщина, работала, знаете, с утра до ночи… и теперь так им все и спустить? Это бы не давало покоя до самой смерти… Не будь я Габриельский… Я тут говорил с некоторыми. Куда там! Всяк только о себе и думает, а уж боятся-то, боятся! А я вот не боюсь. Впрочем, с ними только так и можно — посмелей. Политика, любезности — вот отсюда потом подобные истории и получаются. Вы знаете, вчера они к самой станции подошли, стреляли! А как же, у них теперь у всех оружие. Когда воинские части расползались, так ведь которые оружие не побросали, уж обязательно его с собой захватили. Оружия по деревням полно. Тут раз загорелась одна хата, и вот как начали рваться гранаты… Сущий фейерверк…

— Ну, и что же?

— Вот я и думаю себе — уезжать, конечно, надо; но уезжать так, ни с чем? Я что ж… Вот родственницу мне жалко, понимаете? В одном платьишке женщина убежала… Это недалеко отсюда, несколько километров. Я говорил с этим капитаном на станции… У нас тут еще сохранился один капитан, просто экспонат, господин поручик, потому что чинов выше капрала сейчас хоть с огнем ищи, не найдешь. Ну, куда там! Ничего человек не понимает. Отрядишко у него мужики перестреляли, когда он сюда отступал, а он хоть бы что. Объяснял я ему, — нет, не хочет. Вот, господин поручик, от этой нашей слабости все и пошло, все от нее. Всякие там гуманизмы — это очень хорошо, но надо знать, как и когда. Наше правительство тоже играло в гуманизмы, — вот вам и результаты… Эх, поручик, железной рукой надо было все это, железной рукой…

Забельский вдруг почувствовал себя в полной безопасности. Видимо, не так уж плохи дела, видимо, не все еще потеряно… Среди кошмаров последних дней голос этого помещика звучал освежающим, бодрящим призывом.

— Я говорю этому капитану: «Дайте мне своих людей, больше ничего мне не надо. Дайте мне на один день своих людей, и в окрестностях тотчас станет спокойно». Сейчас из-за каждого деревца, из-за каждого угла стреляют… Да и как им не стрелять? Ведь никто на это не реагирует. Я бы сначала заглянул туда, в именьице к родственнице. А то тут нянчатся, — арестовали какого-то бандита, сидит теперь в здешней, прости господи, тюрьме… Просто смех берет… Вот я и говорю капитану: «Не будь я Габриельский, в два дня вам утихомирю окрестности». Только тут, знаете, не в игрушки играть, тут надо подложить огонь с четырех концов, теперь сушь, загорится, как солома. И поставить пулеметы, тоже с четырех концов. В четверть часа так тихо станет в деревне, что любо-дорого! Уж это я вам говорю, не будь я Габриельский!

По спине поручика пробежал озноб. Спокойный, бесстрастный голос продолжал раздаваться в благоухающем сеном темном сарае.

— Одну, другую, третью деревню утихомирить так — и сразу легче станет. Эх, поручик, мало разве здесь военных толчется все эти дни, — а что толку? А можно бы прекрасно их использовать. Гуманизмы… Вот если бы этак с самого начала, можно было бы все задушить, все! Но уж тут требуется последовательность, поручик, понимаете, последовательность! До грудного младенца, иначе все это снова расплодится, и лет через пятнадцать они нам такой сюрприз преподнесут — только ахнешь!

Поручик пытался разобраться в услышанном.

— Ну, хорошо… А как же потом?

— Э, пустяки! Расчистить почву, привезти потом колонистов из Мазовша или еще откуда. Людей у нас хватит. Годами играют в какие-то там проблемы меньшинств. Я бы им показал, как разрешать проблемы… Пять дней убеждаю, прошу, клянчу — нет! Никакого понимания. И кто? Капитан! Чего же удивительного, если все это теперь так выглядит!