Хорошо в тихую погоду. Хуже, когда поднимается ветер. Внизу он, может, и чуть заметен, но здесь дует вовсю. Засыпает глаза пылью. Швыряет брызги извести. Раскачивает во все стороны отвес, — не проверишь. А если ко всему этому еще и дождь — совсем горе. Промокшая одежда плотно пристает к телу, липнет к нему, связывая каждое движение. Крупные капли слепят глаза. Холод пронизывает до мозга костей. Кирпич скользит в руках, скользит по раствору. Не успеешь оглянуться, как уже все пальцы в «синячках» — глубоких болезненных трещинах на мякоти пальцев. Зальешь их смолой, но толку мало. На другой день опять то же самое.

Лучше уж жара. Можно снять рубашку, работать голым до пояса. Загоришь, лучше и не надо, будто все лето на пляже лежал.

Наконец, можно приступить и к отделке. Вдоль здания вырастают высокие стойки. К ним прибивают опояску, от опояски к дырам в стене — перекладины, а на них помост из досок. Теперь, накладывай кельмой цемент с известью. Заляпаешься при этом, как чучело. С головы до ног.

Если леса оказываются недостаточно высокими, их наращивают. К верхушке стоек скобами прибиваются новые стойки. С тяжелой доской в одной руке, с гвоздем и молотком в другой по стремянке, опирающейся об эту надштуковку, надо пройти над бездной улицы. Раз — и приколотить доску. Не промахнуться ни на волос, не покачнуться, не сделать ни одного лишнего движения. Не то доска перевесит, стремянка сползет, крепления не выдержат — и ты уже внизу, среди толпы с криком сбегающихся прохожих.

Впрочем, леса ставят не всегда. Иной раз в воздухе повисает люлька, неустойчивые мостки, раскачивающиеся на веревках от любого дуновения ветра. Там тоже всяко бывает.

Поэтому в профсоюзной книжке из года в год, неуклонно виднеется рубрика: «На скорую помощь». Каменщики хорошо знакомы с нею. Не сегодня, так завтра, а голубая каретка может понадобиться всякому. И уж на этот-то взнос деньги всегда находятся. Не любит простой человек даровщины.

Когда приходится надстраивать этаж — тут мука с печными трубами. Если еще вдобавок жара, то просто выдержать невозможно, — жар и клубы дыма бьют прямо в лицо. Конечно, есть средство и против этого: на двух крюках, вделанных в кирпич, над печной трубой растягивают тряпку. Восходящий ток горячего воздуха пузырем вздувает ее кверху. Дым возвращается вниз, в печки, гаснущие к великому беспокойству кухарок. Вырывается клубами сажа на деревянные полы.

Трубочист. Его щетки опускаются вниз, снова появляются наверху — все безрезультатно. Из кухонных окон и дверей появляются встревоженные лица, глаза, заслоненные рукой от солнечного света.

— Что эти каменщики там вытворяют? Суп сварить невозможно!

А не то — стекло. Вставишь его в трубу и ничего не заметно. А огонь гаснет. Можно спокойно укладывать кирпич, не задыхаешься от дыма, не хрустят на зубах крохотные угольки.

Только вот со стеклом можно засыпаться. Кусок щебня, инструмент трубочиста — и кончено дело! Да еще как кончено! С шумом, с пронзительным дребезжанием стекла в трубе.

Тряпкой лучше. Тихо, незаметно. Нет тяги, да и все. Видно, уж погода такая, совсем безветренная. Можно даже посочувствовать горю причитающей над тухнущей плитой Марыси — кухарки с третьего этажа. Да, мол, досадно, но такая уж погода, что поделаешь! Может, к вечеру, наконец, ветерок будет, хоть бы к ужину.

Но вот уже бьют в рельсу. Шабашить! И когда человек уже наскоро моет рыжие от кирпича и белые от извести руки, с постройки напротив громко, протяжно, доносится:

— Анато-ооль! Рыбу ловить идешь?

И ветер со всех ног мчится с ответом:

— Иду-у!

Два сачка. Длинный шест с пучком цепочек на конце. Ящичек для улова.

Лучше всего по субботам. В воскресенье можно спать сколько хочешь, а ночью до самого рассвета бродить в мутной воде.

Белые от росы луга. Поблескивающие, прохладные. В тени городского вала темной змеей речка. В холодке взъерошенных ивовых зарослей журчащая глубь. В илистых заливчиках грязно-белые, кружащиеся клочья пены. Из-за летучих облачков в ясном небе круглое лицо месяца.

— Эх, луна, черт бы ее побрал!

Но это ничего. Один остается позади, другой выдвигается вперед. В случае чего — пронзительный свист. И те внизу сразу, каким-то таинственным образом исчезают, словно впитываются в туман или растворяются в воде. И никого нет. Полицейский в летней белой, издали приметной шапочке может ходить вокруг сколько угодно. Ничего ему не заметить, не высмотреть, кроме двоих людей, спокойно идущих вдоль вала. Что ж, гулять никому не запрещается.

Готово. Два сачка крепко уперлись в дно под натиском сильных рук. Перегородили русло во всю ширину.

— Влезай!

Один упирается в шест. С шумным плеском взметывая водяной фонтан, прыгает по пояс в темную воду. Удары шеста под берег, в свесившиеся в воду ветки, в фашины гребли, в тихо журчащую глубь.

— Стоп!

Ловкие пальцы, держащие у жердочки сачка конец сетки, ощущают малейшее вздрагивание. Сетка появляется из воды, вода полированным серебром сверкает в мелких ячейках. На дне сетки трепетное поблескивание. Рыба летит на берег, ловкие руки ищут ее в траве.

— Мелкота!

— Ничего, ничего, бери.

Узкое тельце плотвы падает в жестяной ящик.

— Стоп!

— Опять мелочь!

— Плотва?

— Нет, елец.

— Пугай, пугай, тут должно что-нибудь быть.

— Что-то эти пескари попрятались.

«Пескарем» они, чтоб не сглазить, называют угря.

— Будут еще, больно ты скорый.

И снова:

— Стоп!

— Влазь!

— Пугай!

— Хватит!

— Помаленьку!

Плоская серебристая плотва. Радужные спинки ельцов.

— Стоп!

— Ого, кажется есть!

На этот раз добычу не бросают прямо из речки. На берег выносят весь сачок.

— Вынимай! Помаленьку!

На дне сачка извивается коричневая змея. Поблескивает белое брюхо.

— Брать!

Скользкое прикосновение в пальцах. Всего мгновение. И сразу исчезает.

— В траву! В траву ушел!

Огромный угорь, словно змея, извиваясь, скользит в траве. Но его уже хватают сильные руки, сворачивают в клубок, быстро, быстро. Вот он и в ящике. Мерно стучит в жестяные стенки маленькой змеиной головой.

— Ну и дьявол!

— Чуть было не ушел!

— Э-э… Куда ему уйти?..

— А как бы ты думал? Добрался бы до воды — и будь здоров!

— Отсюда-то?

— Еще как!

Ну, а как же, ведь угорь, шутка сказать! Вылезает по ночам на ближние поля, жрет горох. Проглотив крючок удочки, обвивается хвостом вокруг камня, хоть все внутренности у него вырви, а от камня не оторвешь. Один раз так обвился вокруг мужика, что пришлось его пополам перерезать, не то бы задушил. Вот он каков, угорь. Теперь, когда он пойман, можно назвать его и угрем, а не пескарем, как раньше.

— Влазь!

— Пугай!

Над водой какая-то тень.

— Гляди, удит!

— Кто это такой?

— Черт его знает.

— А ну-ка, спроси у него разрешение на ловлю.

Сачки таинственным образом исчезают.

— Эй, разрешение у вас есть?

Человек медленно пятится от воды. Они полукругом, подавшись вперед, наступают на него. Как волки. Окружают.

— Вы сами браконьеры! Еще и разрешение спрашивают! По-лицияя-а!

Отчаянный крик над распростертыми под бледным небом пустынными полями.

— Холера проклятая! Не ори, сукин сын!

Тень поспешно удирает. Прячется среди темных зарослей верб.

— Ну, валяй дальше! Нечего тянуть.

Ночь бледнеет. С небольшой копны сена на прибрежном лугу поднимается заспанный человек.

— А ты тут и спишь?

— А как же. Я там переметы поставил, смотрите не порвите.

— А еще кто из наших здесь?

— Хо-хо! С вечера человек двадцать вверх по течению пошли.

На востоке узкая рыжая полоска. Пора домой.

Теперь на реке ежеминутно попадаются знакомые. Каждые несколько шагов — взмах удочки.

— Ну, как Томек?

— Хорошо!

— Ясек! Скоро домой?

— Эй, Рудек!

— Глядите-ка, и Владека принесло!