У Анки навернулись слезы на глазах. Как это было давно! Ужасно давно! А ведь не прошло еще и года с того дня, когда они шли за гробом.

— А помнишь, еще давно-давно у нас были на именинах гости, и дядя прислал тогда маме шарф. Помнишь?

— Какой шарф? — заинтересовался Адась.

— Ты, Адась, не помнишь. Ты был тогда совсем маленький… А может быть, тебя даже еще совсем не было… — вспоминала Анка. — Тогда папа пригласил гостей, а дядя прислал подарок — шелковый шарф…

Ей вспомнилось, какая веселая, оживленная была тогда мать, как молодо она выглядела. Правда, это было еще до смерти отца, до самого тяжелого периода в их жизни, который оставил столько морщин на лице матери.

— Знаешь что, Анка… — заговорила нерешительно Зося.

— Что?

Но Зося замолчала. Так трудно было высказать то, что она чувствовала, что чувствовали они все трое.

На лестнице послышались голоса.

— Сколько у меня хлопот с этим Генеком, дорогая моя, выдержать невозможно! Такой непослушный мальчишка, прямо беда! Если так пойдет дальше…

Это дворничиха мыла лестницу и, пользуясь случаем, вела разговор с одной из квартиранток. Она, как всегда, жаловалась на своего озорного сына. Но в комнатке на чердаке всем одновременно подумалось одно и то же:

«А на нас уже даже сердиться некому. Мы уже не услышим маминого голоса…»

Мать никогда не ворчала на них. Одним словом, одной улыбкой она умела уладить все споры и ссоры. Когда она была жива, они этого как-то не замечали. Лишь теперь понимали они, какова была их мать, тихая, изнуренная работой и любящая их всем сердцем!

Они не разговаривали об этом. Слишком было тяжело. Но каждый из них думал об этом не раз, каждый, кроме Адася, — он был еще мал, чтобы многое помнить и понимать.

Самые мучительные угрызения совести испытывал Игнась. Он вспоминал столько проступков, о которых жалел и которых нельзя уже было исправить. Он вспомнил, как входил в комнату в грязных ботинках и на чисто вымытом матерью полу оставались гадкие следы. Как грубо отвечал, когда мать сердилась за то, что он не приходил из школы прямо домой. Как лазал по заборам и рвал одежду, а матери приходилось потом поздно ночью корпеть при коптящей лампочке и штопать, хотя у нее ныли слабые глаза и хотя ей надо было вставать очень рано, чтобы бежать на фабрику. Как живые стояли перед ним теперь добрые, серые, покрасневшие от напряжения, глаза матери.

«Как я мог! Как мог! — повторял он мысленно. — Если бы знать, если бы можно было начать все еще раз, сначала!» Если бы смерть матери была лишь ужасным, тяжелым сном, как совсем иначе вел бы он себя проснувшись!

Но это не был сон, и то время невозможно вернуть. Все проступки его перед матерью остались неискупленными, и трудно о них забыть.

— Что мы устроим на мамины именины? — беззаботно спросил Адась, которому надоело долгое, серьезное молчание сестер и брата.

В самом деле, можно как-нибудь отметить день именин матери. Как это никому ни разу не пришло в голову в то время, когда мать была жива, когда можно было подойти поздравить, можно было принести подарок, который доказывал бы любовь и заботу?

— Сходим на кладбище, — тихо проговорила Анка.

— Я зайду тогда по дороге к нашему садовнику, — с жаром вставила Зося. — Он обещал мне как-то, что когда зацветут нарциссы, он даст мне. А ведь они уже цветут.

Молча укладывались они спать, занятые единственной мыслью — мыслью о матери. Лампа погасла.

— Адась, ты помнишь ту сказку о матери, которая искала своего ребенка?

— Про ее глаза и волосы?

— Да.

— Это из книжки Андерсена, правда? — вспомнила Анка.

И оказалось, что все они знают эту сказку о том, как умер ребенок и мать пошла вымаливать его у смерти. И отдала свои прекрасные волосы и отдала глаза, чтобы только получить обратно ребенка. Как-то совсем по-иному понимали они теперь эту сказку. Они понимали, что в ней говорится о каждой матери и ее автор хотел сказать, что мать готова для своего ребенка на самые большие жертвы, на самые большие страдания.

— Какая печальная сказка! — проговорил сонным голосом Адась. А через минуту они услышали его ровное, глубокое дыхание. Он спал.

— А знаешь… — заговорила опять Зося.

Игнась запротестовал:

— Давайте спать! Завтра надо рано вставать.

Обе девочки знали, что Игнасю вовсе не так уж хочется спать, но он не хочет, чтобы они говорили о матери. Это слишком волновало его, а он стыдился слез, подступавших к глазам, хотя в темноте никто их не мог видеть.

И вот они все лежали тихо, пока не заснули.

Утром первая вскочила Зося.

— Вставайте! Посмотрите, какая чудесная погода!

Действительно, небо было голубое, без единого облачка, и теплый ветер играл белой занавеской. В такую погоду легче вставать, быстро проходит сонливость.

— Скорей, скорей! По дороге мы еще зайдем к садовнику.

Адась радовался, что они поедут трамваем. До кладбища было далеко, и хотя старшие дети с удовольствием прошлись бы, из-за Адася приходилось ехать на трамвае. А поездка трамваем была для Адася большим событием, несмотря на то, что он уже однажды ездил по железной дороге к бабушке Калиновской.

Садовник, брюзжа и ворча, дал Зосе большой пучок нарциссов, а когда узнал, в чем дело, выкопал несколько кустиков цветущих анютиных глазок и дал девочке.

— Нарциссы завянут, а анютины глазки будут цвести, — сказал он. — Только как вы их посадите?

— Посадим, посадим! — смеялась Зося. — Ведь мы видели, как вы это делаете.

— Не одно и то же — видеть или самому сделать. Надо не слишком глубоко, но так, чтобы все корешки были покрыты землей. Ямку выкопать как следует, а не кое-как, — наставлял садовник.

Все это Зося давно уже знала. Она вежливо поблагодарила и убежала.

— А теперь — на трамвай!

Над кладбищенской оградой свешивались ветки, покрытые молодыми листочками. На посыпанных песком аллейках не было почти никого. На могилах цвели подснежники, анютины глазки, нарциссы.

— Как тут хорошо! А вон там птичка поет. Слышите?

— Наверно, у нее там гнездышко.

— Гнездышко? На кладбище?

— А почему же нет? Здесь тихо, спокойно, ей и хорошо. Слышишь, как распевает?

Птичка заливалась веселым щебетаньем. Тихо шелестели листочки на березах. Дети разговаривали шепотом, — как-то так здесь было торжественно, несмотря на весеннюю радость.

Могила матери была далеко, в отдаленной части кладбища, за аллеями, вдоль которых возвышались памятники из мрамора и песчаника. Они долго блуждали, так как все участки были похожи один на другой. Наконец, дошли.

Могила матери стояла одинокая и заброшенная среди других могил. Они здесь не были с самых похорон дедушки Хеленки. Как-то не было времени, и они не подумали об этом. Их неприятно поразил вид желтой глины, на которой лежали порыжевшие еловые ветки.

— На тех могилах столько цветов! — сказал Адась.

Девочки почувствовали в этом упрек. Да, они виноваты. Забыли о том, что надо было бы с начала весны заняться как следует могилой матери.

— Это ничего, мы сейчас все устроим, — засуетился Игнась, который заметил, как дрогнули губы у Анки. — Давай, Зоха, твои цветы.

Они выкопали рядком несколько ямок, посадили кустики анютиных глазок. Нежные бархатистые лепестки ярко запестрели на желтой глине.

— Они смотрят, как глазки! — заметил Адась, и Зосе сразу вспомнилась та сказка, о которой они говорили вчера вечером.

— Да, вот на этом кустике цветы бледно-голубые, как глаза у мамы.

— Это наш подарок маме на именины, правда? — радовался Адась.

Да, Адась был еще малыш. Он плохо помнил мать, а отца совсем не помнил. Он не ощущал своего сиротства так болезненно, как они. Вскоре он увлекся рассматриванием цветов на других могилах, а потом, задрав голову кверху, следил за дроздом на дереве.

А старшие долго стояли молча над украшенной цветами могилой. Говорить не хотелось, но все трое знали, что думают об этом: о матери, которой уже нет, о том, что могли относиться к ней лучше, когда она была еще жива, но что этого уже нельзя исправить, что они никогда уже не смогут сказать ей, как они ее любят, как благодарны ей за все, что она для них сделала, как сильно жалеют о многом-многом.