— Не пора ли идти?

— Подожди минутку, — просит Женомор. — Дай еще передохнуть. — Затем, помолчав, спрашивает: — Прикинь, старина, сколько отсюда до вагонов.

— Метров пятьдесят.

— То есть шагов сто двадцать пять, — обескураженный, шепчет Женомор. — Ну что делать, идем. Я готов.

— Нога не слишком беспокоит?

— Нет.

— Может, хочешь еще подождать?

— Нет. Пошли.

— Иди к первому вагону, а переходя через канаву, постарайся не зацепить проводов, — советую я, помогая ему встать на ноги.

Только мы собрались выскочить из зарослей и со всех ног броситься к нашим вагонам, как раздалось верещанье электрического звонка. Колотился маленький измученный колокольчик, звук был прерывистый, задыхался, норовил замереть, а звонивший, чудилось нам, обитал где-то на другом краю земли, я готов был дать руку на отсечение, что этот ржавый звонок через секунду-другую совсем выйдет из строя, но тот, действуя нам на нервы своей монотонной тягучестью, все не стихал.

Тин-глин-глин, тин-глин, тин-глин-глин.

Мы снова повалились в траву.

Прошло больше четверти часа.

Женомор принялся напевать: «О-ля-ля, ля-ля-ля-ля-ля».

А звонок, звучавший для нас похоронным звоном, все продолжал тренькать.

Мы были не в силах больше это терпеть.

Но вот распахнулась дверь и наружу высыпали, сплевывая себе под ноги, рабочие-путейцы. Там и сям замелькали огоньки. Между путями зажглись фонари. Стрелочник зашел в свою будку, и стрелки с лязгом передвинулись. Меж тем с севера донесся, нарастая, шум, и к платформе подполз поезд. Длинный товарный состав. Паровоз закашлялся и остановился. Начались маневры с вагонами. Часть их отцепили. А затем бригада путейцев направилась к первому вагону с нашей квашеной капустой.

— Морик, внимание. Сейчас наш черед. Это шанс, и им надо воспользоваться!

— Не волнуйся, я начеку.

Мы не спускаем глаз с нашего вагона. Его толкают шесть человек. Они снуют взад-вперед у нас перед носом, двигают стрелки, переводят его на другие пути. Наконец, цепляют к поезду. Последним. Кто-то вешает сзади красный фонарь. Затем все разбредаются, пора действовать.

Торопливо, что было сил, перебегаем железнодорожное полотно. Я подоспел первым. Ножом срезаю пломбу. Открываю дверцу. Когда добирается Женомор, вталкиваю его в вагон и быстро вскакиваю вслед за ним.

Спасены! Спасены! Плачу от счастья.

— Идиот недоделанный, — шепчет Женомор. — Подожди хотя бы, пока он поедет, потом уж открывай шлюзы.

Он снимает свой револьвер с предохранителя.

Напрасная тревога: никто нас не заметил. Никому нет до нас дела. Еще минута, и состав трогается с места.

Русские поезда никогда не торопятся, да и во всем мире товарняки ходят медленно, не быстрее сорока километров в час. Однако проходит от силы минут пять, и мне начинает казаться, что позади целые тысячи километров. Никакие границы уже не страшны.

— А скажи, Морик, ведь здесь шикарно, не правда ли?

— Настоящий спальный вагон, со всеми удобствами!

— Как твоя лапа?

— Дергает немного.

— Лихорадка?

— Вроде нет. Но там словно какие-то живчики шевелятся. Щекотно.

Едем дальше.

После краткой паузы Женомор нарушает молчание:

— А скажи, ведь забавно будет прокатиться к инглишменам?

— Да это сущие принцы. Настоящие парни! Как мне надоели эти русские! Все чохом. Со своей Россией в придачу. Обрыдли. Меня от любого русака уже тошнит.

— Ты только сейчас это понял? А как тебе эта их вечная жвачка о Великом Общем Пойле?

— О чем, о чем?

— О человечестве и всякой прочей гуманности?

— Ох, в зубах навязло. С души воротит!

— Только бы нас тут не углядели. А так — все путем, лучше и не придумаешь.

— Да, лишь бы какого-нибудь любопытного черт не принес.

Мы никуда не высовывались. Нам было слишком хорошо. Страх отпустил. И поезд, чудилось, прибавил скорости. Колеса пели в моем сердце. То была песнь освобождения.

Поезд остановился на каком-то вокзале. Снова переставляли вагоны. Мы слышали топот множества ног по насыпи вокруг нашего обиталища.

— Нет, Женомор, это несерьезно. Пора сматываться. Кто-нибудь может сунуть сюда нос, и тут-то нас и прихлопнут.

— Черт побери, ты прав. А не знаешь, что они хотели сделать с этими бочками? — поинтересовался Женомор.

— Не ломай себе голову, — ответил я. — Я в курсе. Все просто великолепно. Нет ничего проще и лучше, эту комбинацию придумал сам Два- Ж. Потрясающий фокус-покус, вот увидишь. Он же ас, теперь все пройдет как по маслу.

Афера, автором которой был Два-Ж, заключалась в том, что из каждой сотни бочек в десяти имелись тайники. Таких сотен предполагалось четыре. А значит, при необходимости в них могли укрыться сорок человек. И очень быстро выбраться за границу. Самый длинный перегон занимал неделю. Тула отсылала свою партию бочек комиссионеру в Брест-Литовск, а тот переправлял их в Копенгаген через Варшаву, Лодзь и Данциг. Рязанские бочки направлялись в Тебриз через Астрахань и Каспийское море. Калужские — в Вену через Орел, Бердичев и Лемберг. По всему пути следования, кроме четырех человек, назначенных получателями груза, и самого Иванова, единственного отправителя, никто из комиссионеров об этих тайниках понятия не имел. Наша же партия отправлялась в Лондон через Ригу. Это был самый короткий маршрут: всего один перевалочный пункт. Станции перегрузки сулили массу неудобств тем, кто путешествовал таким манером: их куда-то перекатывали, трясли, колотили о другие бочки, и они рисковали провести остаток пути вверх ногами. Однако все случайности были предусмотрены: бочки аккуратнейшим образом снабдили смягчающими удары прокладками, расположив их так, чтобы уберечь плечи и грудь. Бочки весьма вместительны, в них можно путешествовать с относительными удобствами. Закрываются они изнутри при помощи двойного засова, ручкой которого легко пользоваться. Устройство этой системы обеспечивает беспрепятственный доступ воздуха. Ее надобно блокировать только во время остановок на вокзалах и перевалочных пунктах. Стоит пустить в ход задвижки, и тайник запирается герметически. В распоряжении пассажира остаются две каучуковые трубки, связывающие его с внешним миром; через одну он вдыхает чистый воздух, через другую — выдыхает наружу использованный. Главное — не ошибиться, иначе от этих трубок одни неудобства, ведь человек уже почти угорел от запаха кислой капусты, и ему, полузадохнувшемуся, желательно дышать нормально. Особенно не рекомендуется открывать рот, дышать надо очень медленно и равномерно. В бочке есть также маленький мешочек с сушеным пеммиканом, нарезанным, как колбаса, и несколькими плитками шоколада, а еще там есть бутылка мятной настойки, флакончик эфира и пакетик пиленого сахара.

— Понимаешь, старина, сдается мне, что сначала впору подохнуть, а потом — ничего, приспосабливаешься, привыкаешь помаленьку.

— Еще один паршивый трюк, — не разделяет моего оптимизма Женомор. — Им-то, этим русским, все нипочем. Но почему я должен терпеть лишения, точно какая-нибудь шваль?

Давай, включи-ка фонарь, посмотрим, все ли в ажуре. Тут должно быть как минимум пяток пломб.

В темноте я расстегиваю пояс. Снимаю кафтан. Из левого сапога достаю электрический фонарик. Зажигаю. Стоя на четвереньках, осматриваю бочки.

— Вот, гляди! — кричу я. — Это она, верно? Та, что нужна? Смотри, знак видишь? — Я показываю ему бочку, на номере которой видна отметина. — Посмотри сюда. Она самая, правда? А теперь надо только поддеть вон тот гвоздик, и крышка со всеми причиндалами отскочит. Все легче легкого.

Я поднимаюсь, чтобы вынуть гвоздь и поднять крышку. Но, едва успев встать, отшатываюсь с ужасным криком. Мое лицо утыкается во что-то холодное, влажное, дряблое, мягкое. На голову что-то нахлобучивается, словно капюшон. Какая-то клейкая масса растекается по лбу и щекам. Шагнув назад, навожу фонарь на это вязкое нечто, трепыхающееся от вагонной тряски.