У меня положение совершенно исключительное, трудно так продержаться до конца. Я свободен. Я независим. Я не принадлежу ни к какой стране, среде, нации. Я люблю весь мир и весь мир презираю. Будучи в ладу с собой, я его презираю во имя поэзии действия, ибо люди чересчур прозаичны. Многие из них отвечают мне тем же. Тут я, конечно, лопаюсь от смеха. Но я слишком тщеславен. Поберегитесь…

«Женомор». Я пытался взяться за него несколько раз с тех пор, как предательски забросил его в Ницце. Если сегодня он снова задействован, тому виной Кокто — это он дал толчок. Судя по тому, что я слышал, Кокто говорил о нем с Эдмоном Жалю, который руководил выпуском серии романов, потолковал со своим издателем; тот мне написал. Я ничего не желал слышать. Я больше не знался с Жаном Кокто и не хотел иметь ничего общего с Жалю. Тогда меня стали преследовать: сперва напустили Поля Лаффита, потом молодых людей, которые заявлялись ко мне домой повидаться, порассуждать о состоянии высокой литературы. (Попробуй с ними поговори, они ж отродясь ничего не писали! Да, чего доброго, и не читали! Но они очаровательны, прекрасно одеты, любезны, ни дать ни взять внучатые племянники Кокто! Да ведь и сам Жан, вышедший из ширинки Катюля Мендеса, не кто иной, как внучатый племянник Пруста!) Наконец издатель подослал ко мне своего эмиссара Брэна, директора его издательского дома. Луи Брэн, в прошлом подпольный фотограф, принялся меня обхаживать. Этак чистосердечно, в открытую. Сказал, что он хоть с виду и кругл, а в делах человек прямой. Спросил, какова моя цена. Я заломил изрядную сумму. Он поторговался, сбавили одну пятую. Мы ударили по рукам. Он стал мне тыкать. Мы расстались добрыми друзьями. Столковались, как жулики на ярмарке. Вот почему я смог сесть на корабль, а теперь, едва взойдя на борт, пришлось заканчивать книгу, хотя скука смертная. Сказать по правде, я рассчитывал управиться с этим за неделю, на пути между Дакаром и Рио. А до того еще надо было сочинить для Эрика Сати балет, я ему обещал послать сценарий по почте из Лиссабона.

Слово, данное Сати, я сдержал, потому что он миляга, этот Сати. Но для себя — увольте! Работать на борту выше моих сил. После стольких лет я не могу ни заново влезть в шкуру Женомора, ни воспроизвести ту напыщенную, претенциозную манеру, которая нужна для завершения второй, оставшейся не у дел части «Женомор, идиот», мне не вернуть тогдашний стиль лирических излияний. Атмосфера на борту этому не способствует. Открытое море, бассейн на палубе, бар, пассажиры, оркестр, джаз, веселые попутчики — не могу я все это бросить, чтобы, запершись в каюте, тешить беса, мудрствуя на бумаге. Лучше разделаюсь с этим «на фазенде», надо так надо, но это совсем не забавно. Целую неделю не садиться на лошадь, на семь дней меньше охотничьих набегов на джунгли и пампасы, неделю не трогать ружья, не стрелять, жить без исследовательских экспедиций и без «форда», не помышлять о гребле, да и на танцы не моги пойти, поболтать с неграми и негритянками, индейцами и индианками, выпить с вакерос, с парнями, что объезжают лошадей, с охотниками, плантаторами, и нельзя ни до зевоты наслушаться их баек, ни подглядывать за их амурами, рискуя собственной шкурой. Неделю… Целую неделю… Столько времени потерять за пишущей машинкой!

* * *

Последний обнаруженный документ, пачка гранок, полный экземпляр, с пометкой: «Корректура для нового издания, Сан-Пауло, март 1926». Я насчитал там больше пяти сотен опечаток, ошибок во французском языке и прочих стилистических небрежностей и промахов, вероятно объясняемых климатом, обстановкой, погружением в португальский язык и чтением бразильских газет.

Я закончил «Женомора» 1 ноября 1925 года в Биаррице, в местечке под названием Мимозная Лужайка, а между делом отнес Брэну «Золото», чтобы убедить его набраться терпения и выклянчить новый аванс. «Золото» я написал за полтора месяца, до того мне не терпелось поскорее смыться в Бразилию, снова убивать время, как в прошлом году, когда там разразилась революция и я не написал ни строчки…

Так я дебютировал не столько в жанре романа, сколько в роли… рыцаря индустрии, в которой романисты подвизаются еще со времен Бальзака: ее суть в том, чтобы научиться добывать деньги из воздуха. С помощью внушения и ловкости иллюзиониста, заключая с будущим договоры на воображаемые, весьма проблематичные сочинения, которым зачастую так никогда и не суждено выйти из туманных областей потустороннего наперекор заключенным контрактам с фиксированной датой, авансам и подписям, с чистым сердцем поставленным обеими сторонами, что похоже на поступки безумцев, граничащие со слабоумием и мошенничеством, однако романист и издатель все же приходят к соглашению. Для меня этот факт служит поводом для непреходящего изумления, если не дикого хохота. Стало быть, здесь никто не одурачен? В том-то и штука, это не прекращается и приносит доход, ведь что ни день видишь, как из печати выходят новые книги! Это весьма ободряет. Может быть, это даже единственная здоровая сторона писательского бытия, равно как и единственный ответ на пресловутый вопрос: «Зачем вы пишете?»

* * *

Это был праздник Всех Святых. Ночь на 1 ноября подходила к концу. Вероятно, пробило три или даже четыре часа утра, когда я, облегченно вздохнув, поставил последнюю точку в романе «Женомор». Я провел ночь, добрых пятьдесят раз то тут, то там распарывая и перешивая текст на стыках, чтобы наилучшим образом скомпоновать все эти разрозненные фрагменты, которые писались в разное время на протяжении стольких лет. Как уже говорилось, сочинять «Женомора» я начал с конца, затем продолжил, взявшись за три главы из первой части. Следуя этой абсурдной методе до конца, что позволял четкий и подробный план, составленный в самом начале и многие годы бывший у меня перед глазами, ибо я прикалывал его у изголовья своей кровати во всех гостиницах мира, где мне за это время случалось приклонять голову, я, сообразно капризам своего сиюминутного расположения, чередовал также и главы, относящиеся к началу и концу второй части «Жизнь Женомора, идиота», и так в том преуспел, что застрял в середине главы о голубых индейцах, если быть точным, на двенадцатой строке страницы 272.[10]

Итак, я провел праздничную ночь за подгонкой, дописыванием и переписыванием этой страницы, не сосчитать, сколько раз я ее мусолил, а больше всего — этот шов, проходящий по двенадцатой строке, я стягивал его с немалой сноровкой, тщательно, аккуратно и нежно, как сшивают края раны, заботясь о том, чтобы от операции не осталось шрама. Думаю, мне это удалось. Я был горд своей работой хирурга и тем, что сумел написать эту последнюю строку, где жизнь и греза, экзотическая атмосфера и жестокая реальность сливаются до неразличимости. Одна эта блистательно измененная строка наполнила меня радостью и счастьем больше, чем вся книга в целом, над которой я так бился и столько потел. И потом, ух ты, я ж только что поставил финальную точку! Факт заслуживал того, чтобы его обмыть, кой дьявол! Женомор умер, мертв и похоронен.

Несмотря на ранний час, я побежал в другое крыло домика Мимозной Лужайки, перескакивая через несколько ступенек, взлетел на второй этаж, толкнул дверь, включил свет и ворвался в комнату моей старинной приятельницы мадам Е. де Е. з, здешней квартирной хозяйки.

Величавая боливийская матрона пробудилась с криком ужаса и прямо в ночной сорочке бросилась на свою молитвенную скамеечку:

— Ах! Это вы, Блез, благодарение Господу!.. Вообразите: мне привиделся ужасный сон, будто я стала добычей льва, который сожрал меня, чтобы помешать мне молиться за усопших… Я не могла не закричать… Извините, что я вас разбудила…

— Все совсем наоборот, Евгения, это я должен извиниться, что пришел к вам в такой час, рискуя вас напугать. Но я не мог поступить иначе, просто не было сил больше ждать, мне необходимо немедленно вам сообщить. Представьте, я закончил свою книгу, все, я свободен!

— Хвала Создателю! — промолвила индианка, склоняя свою прекрасную седовласую голову и закрыв руками лицо.