– Как же вы все-таки выкрутились? – удивился Шумов.

– Кое-кто из учителей принял сторону воспитанников и доложил принцу правду. Да и сам он побоялся раздуть дело, чтобы все безобразия на божий свет не выплыли. Новые веяния начались. Гласность! Печать! Как бы не попасть под перо! Скандал вопиющий! Тянули, тянули расследование, судили-рядили и решили по-соломоновски. Так сказать, вничью. Пат! Доливо-Добровольскому предложили подать самому в отставку «по болезни», а нас, «зачинщиков беспорядков», помиловали и просто уволили из института. Даже выдали на прощанье «на экипировку» по шестьдесят рублей. Ну, и аттестаты, конечно. Мой был прямо-таки издевательским. В нем черным по белому прописано было, что воспитанник Чигорин за девять лет обучения окончил пять классов, оказав такие «успехи»: по русской словесности и латинскому языку – двойки, а по закону божьему – тройка! Черт знает что! Только по математике и французскому языку хорошие отметки были…

– И все же дешево отделались, – сказал Шумов. – При Николае не миновать бы вам зеленой улицы: прогнали бы сквозь строй раз десять, и каждый раз тысяча палок по голой спине! Верная и мучительная смерть!

– Вы правы. Тетушка Фекла Ивановна уж не знала, какому угоднику свечку ставить, – ответил Чигорин и вытер глаза платком. – Обратите, однако, внимание, ваше превосходительство…

– Илья Степанович.

– …на отметку по закону божьему – три! Подлость! Ведь никогда и нигде, как бы плохо ученик ни запоминал, меньше пятерки по этому предмету не полагалось ставить. Четверка – уже что-то из ряда вон выходящее, только за плохое поведение. А тройка – попросту «волчий паспорт». Наш поп заявил, что во мне нет христианского смирения (зачем, дескать, заступился за Власова), что я «наверняка нечестивец, не верящий в бога живаго и Христа нашего». А как я мог верить после того, что пережил?.. Много мне эта тройка навредила! Клеймо вольнодумца!

– Меня больше удивила двойка по русской словесности, – задумчиво сказал Шумов, – и то, что за девять лет лишь пять классов окончил. А речь у вас образованного человека – не впервые с вами беседую, – говорите логично, ясно, картинно, правильным русским языком.

– А я, ваше превосходительство, простите – Илья Степанович, сам себя образовал. Как вышибли из Сиротского института, поселился в домике тетушки, на Пороховых, и стал искать, чем жить. Семнадцатилетнему парню, да с таким аттестатом, на службу не поступить. Занялся, чем мог: и тетушке помогал корову доить, и молоко разносил, и огороды у соседей полол, и картошку копал, и дрова колол, и прошения по трактирам за гривенник сочинял, – там и водку пить научили, ведь не откажешь клиенту, – и знакомым отца – старым чиновникам – помогал деловые бумаги переписывать. Время у меня все же по ночам оставалось. Записался в земскую библиотеку, у знакомых тоже книги брал, русской грамматикой занимался, из языков, французского, немецкого, повторял, в общем – как все самоучки. Люблю читать, и не только Буагобея де Фортюнэ, Габорио или «Тайны Рокамболя», но и научные книги. Недавно вот прочел господина Сеченова сочинение «Рефлексы головного мозга». Конечно, не все понял, но удивительная книга. Человек объяснен во всем величии ума и воли своей! И стихи люблю. Бывало, увижу в библиотеке старый «Современник» со статьей Добролюбова, со стихами Некрасова, с юмористическим «Свистком» – так и бросаюсь, как волк на сырое мясо. Жаль, что прихлопнули – хороший журнал был… Да, так-то… А три года назад в Питер приехал искать счастья, стал заправским чиновником, первый чин получил, обещают скоро второй, недавно женился. Но не лежит душа к канцелярскому делу. Если бы не необходимость жить на что-то, не жена… Да и шахматы совсем меня зачаровали, только в них себя настоящим человеком почувствовал. Три года у вас да у Шифферса учился играть. Сколько я ему четвертаков за науку переплатил! Иногда не только без обеда, но и без бутербродов оставался. Но я поступал, как греческий философ: «Бей, но выучи!» И всем теперь говорю: спасибо! – и Шифферсу, и вам, и всем «доминиканцам».

Наступило молчание. Бутылка была пуста, закуски целы.

– Ну вот! – вздохнул Чигорин, – вся моя жизнь. Как видите – безотрадная. Потому и не люблю о своей юности рассказывать. Кровь кипит! И вам бы, Илья Степанович, не рассказал, если б не узнал вас как доброго, отзывчивого человека. Ценю, что не мелкого писца во мне видите, а младшего товарища. Пришел у вас попросить…

– Пожалуйста! Всегда готов. Много не могу, но сотню взаймы…

Чигорин покачал головой.

– Нет, взаймы не беру. Голодным буду сидеть, а просить не стану. Совета у вас прошу, хочу знать, одобрите ли вы мой замысел, как опытный журналист, как знаменитый, уважаемый всеми игрок, как президент Общества любителей шахматной игры.

– Слушаю вас, – сказал заинтересованный Шумов.

Михаил Иванович откашлялся и провел рукой по волосам. В голосе зазвучали новые, бодрые нотки.

– В минувшие три года я много работал над изучением шахматной теории: дебютов, концовок, немало думал над тем, как вести атаку, защиту. Читал иностранные журналы: «Дейче шахцайтунг» и другие. Думал о шахматной жизни. Почему она бьет ключом в Англии или Германии, а у нас нет? Ведь людей, любящих шахматы, в России не меньше, чем в любой стране. Но сидят дома, как тараканы в щели. Возьмите наше Общество любителей шахматной игры. Пустота! Идут к «Доминику» охотнее, но и там лишь два–три десятка завсегдатаев. В Москве, в провинции такая же картина. А почему? Нет единого центра, нет органа, который теории учил бы, партии маэстро и задачи печатал, сообщал новости со всего мира о турнирах и матчах, помогал общению и объединению шахматистов всей империи. И я решил…

Чигорин остановился, перевел дыхание и торжественно произнес: –…издавать шахматный журнал, а потом…

Он снова перевел дыхание и проглотил слюну:

…постараюсь объединить всех любителей в Питере, Москве, и других городах во Всероссийский шахматный союз. Вот цель моей жизни!

Наступило длительное молчание. Шумов мысленно подбирал слова, убедительные и не слишком огорчающие молодого энтузиаста. Потом решился.

– Выбросьте эти фантазии из головы, – внушительно сказал он. – Выбросьте, если не хотите снова стать несчастным человеком.

– Почему? Почему???

– У нас общественная деятельность невозможна. Знаете, что писал ваш любимый Некрасов:

– Что вы говорите, Илья Степанович! Как можно не верить в наш народ? Он забит, невежествен, неорганизован, и сколько все же выдвинул блестящих деятелей в науке, в искусстве и даже в шахматах: Петров, Урусов, Винавер, Шифферс, Соловцов, вы…

Шумов поморщился: ему показалось бестактным упоминание его фамилии последней.

– Вы забыли на втором месте, после Петрова, поставить себя, – со скрытой насмешкой сказал он.

– Ну, и я. Так вы не одобряете, что я хочу себя целиком посвятить шахматам?

– Посвящайте! Уйдите со службы, ходите к «Доминику», играйте на ставку, вы легко заработаете четыре – пять рублей в день. Полтораста в месяц – это раз в пять больше вашего чиновничьего жалованья. Попробуйте выступить в международном турнире, я уверен, что и там возьмете приз. Создайте, как я, шахматный отдел в какой-нибудь газете или журнале. Иностранные маэстро так и поступают без зряшных хлопот. А об обществе всероссийском, о журнале шахматном бросьте мечтать. Никто все равно спасибо не скажет. И копейки вам не бросят, когда будете умирать в нищете под забором.

– Но я же хлопочу о всех шахматистах – от мала до велика! Если сплотить всех любителей России, создастся огромная аудитория для тех же маэстро, для их встреч: с местными сильными игроками в турнирах и матчах, с любителями – в сеансах одновременной игры. Создать, так сказать, почву для процветания шахмат. Наряду с другими культурными интересами – театрами, концертами – почему не насаждать и шахматы всюду? Народ оценит! То же и с журналом. Если его хорошо поставить, аккуратно выпускать, давать интересно чтение, материал для разыгрывания на доске, привлечь для начала хотя бы пятьсот подписчиков со всей империи, а там, глядишь, и больше, можно и на подписные средства жить. И себе и людям польза! Выходил же у нас лет пятнадцать назад «Шахматный листок». Я вчера просматривал этот журнал и хочу свой назвать так же… Преемственность…