Из донесений видно, что жили сосланные в крайней нужде и голоде, даже детям молока давали «не помногу». Из пятерых сосланных братьев в таких условиях выжили только двое — Филарет и Иван, двое других были удушены. У Василия, сосланного в Сибирь, кандалы сняли лишь перед тем, как он испустил дух. Приставы не отходили от них ни на шаг, подслушивая по указанию Годунова все их разговоры, и немедленно доносили обо всем царю.

К тяготам жизни ссыльных добавлялась безвестность: царь запретил всякое общение родственников между собой. Страха за себя у них уже не было, но знать, что такие же муки терпят твои дети, было невыносимее любых оков. XVI век известен жестокостью своих нравов, но никакие описания пыток и расправ не производят такого тяжелого впечатления, как признание отчаявшегося в ссылке отца семейства. «Лихо на меня жена да дети; как их помянешь, ино что рогатиной в сердце толкнет, — писал Филарет из монастыря, — много иное они мне мешают: дай, Господи, слышать, чтобы их ранее Бог прибрал, и яз бы тому обрадовался…»^[66]

Об участи Романовых и условиях их содержания в Москве, разумеется, знали, — сердобольные монахи монастырей, где жили сосланные, подавали весточки оставшимся в живых родственникам. Глухое брожение взаимной ненависти избранного царя и горделивой знати чувствовали даже иностранцы. «Я слышал большой ропот от многих знатных людей. Обе стороны (Борис Годунов и знать. — Н.П.) скрывали свою вражду, с большой осторожностью взвешивая свои возможности», — написал один из них в своих записках^[67]. Однако открыто выступать против царя никто не решался, добровольцев сложить голову на плахе не было — знать выжидала удобного момента.

Пострадали после ссылки Романовых и те, кто был известен дружбой с ними, — среди них и Скопины-Шуйские. О событиях тех лет рассказывает местническое дело князя Бориса Лыкова и князя Дмитрия Пожарского 1609 года. Их спор начался еще во времена Бориса Годунова, когда в сентябре 1602 года князь Дмитрий Пожарский подал челобитную на князя Бориса Лыкова^[68]. Поводом для этого послужили претензии матери князя Дмитрия: ей было велено присутствовать на приеме у царевны Ксении Годуновой, а матери князя Бориса Лыкова — у царицы. Княгиня Пожарская усмотрела в этом большой урон чести своего рода, и молодой Пожарский подал челобитную царю о том, что «матери его княгине Марье быть меньше княж Михайловны княгини Лыкова не вместно».

По сложившейся в то время традиции, если получивший место или назначение считал его ниже своего положения на иерархической лестнице чинов, то есть «порухой отечеству», то он мог местничать — оспаривать назначение перед царем или Боярской думой. Подобные споры и в мирное время, и на поле сражения были отнюдь не редкостью, известны случаи, когда сражение проигрывали именно по причине бездействия или отказа выполнять распоряжения старшего. Иван IV в 1550 году ограничил своим указом местничество в военное время, но в реальности оно сохранялось и позже, вплоть до его полной отмены в 1682 году.

Какое решение обычно принимал государь, получив подобную жалобу? Если дело происходило в военное время, то часто просил служить «без мест» и отложить спор до времени, иногда поручал записать жалобу и произвести розыск «по архивам»; случалось, порой, что жалобщик «не доспевал ничего». Если недовольный царским решением все же отказывался выехать на службу, то его могли, несмотря на всю его родовитость, «сковать и вывесть в телеге… да послать на службу», как, например, боярина и воеводу Петра Шереметева в 1596 году.

К жалобе, поданной князем Пожарским в 1602 году, прилагалась подробная выписка из разрядов — «отводная память» за последние сто лет, в которой перечислялись «случаи» назначений предков Пожарского на несколько мест выше, чем Лыковых. Князь Борис Лыков в долгу не остался, представил свои доказательства, и начался местнический спор. Лыков утверждал, что Пожарский «пособляет своей худобе и своему отечеству… пишет не зная, и говорит не ведая», а Пожарский уверял, что «Борис Лыков глупает, не знаючи нашего родства пишет».

Когда «тяжба родителями» ни к чему не привела, одна из сторон прибегла к приему иного рода. По утверждению князя Лыкова, князь Дмитрий Пожарский написал донос Годунову, будто бы Лыков «умышлял» с другими боярами — Голицыными и Татевыми — на царя «всякое зло». А жена Василия Скопина-Шуйского вместе с матерью Бориса Лыкова «рассуждали про царицу Марью, и про царевну Аксинью злыми словами». И за эти «затейные доводы» царь Борис и царица Марья на мать Лыкова и на него самого «положили опалу и стали гнев держать без сыску».

Князь Лыков был давнишним другом Романовых, а позже станет их родственником. Состоял он в родстве и с Татевыми^[69]; есть предположение, что Голицыны и Татевы также состояли в родстве между собой^[70]. Упоминание этих связанных семейными узами фамилий вместе, да еще через год после окончания дела Романовых, не могло не вызвать подозрения у мнительного Годунова. Не был забыт им и заговор 1586 года. Но, к счастью для родовитых семейств, кроме разговоров за ними ничего серьезного, видимо, не значилось. Расследования не проводили и, как пишет в своей челобитной Лыков, «стали гнев держать без сыску». Царский гнев выразился в последовавших за этим назначениях: Бориса Михайловича Лыкова Годунов «для своей докуки», как пишет князь, отправил воеводой в далекий Белгород, Ивана Андреевича Татева — в пограничный Чернигов, Бориса Петровича Татева — во вновь отстроенную крепость на засечной черте Царев-Борисов. Таким образом, заговор, если он и вправду существовал, уничтожили еще в зародыше отсылкой заговорщиков на границы государства, поближе к неприятелю. Опала коснулась и женщин: матери Лыкова запретили выезжать из Москвы — «не велели от себя без указу с дворишка съезжать», как пишет в той же челобитной Лыков. Не стоит сомневаться, что такая же участь постигла и Алену Петровну Скопину-Шуйскую, собеседницу княгини Лыковой, говорившей «злые слова» о царице и царевне.

Князь Дмитрий Пожарский происходил из того же рода удельных князей Стародубских, что и Татевы, и приходился им свойственником. Но высоких чинов в их семье никто не получал, богатыми они тоже не были. Даже после победы собранного под командованием Пожарского ополчения в 1612 году ему не дали больших земельных пожалований — главного богатства того времени, так что предмет для зависти у небогатого и незнатного Пожарского конечно же был.

Разделение в те годы на тех, кто писал доносы, и тех, кто от них страдал, было очевидно: «Отныне если слуга доносил на своего хозяина, хотя бы ложно, в надежде получить свободу, он бывал им (Борисом Годуновым. — Н. П.) вознагражден, а хозяина или кого-нибудь из его главных слуг подвергали пытке, чтобы заставить их сознаться в том, чего они никогда не делали, не видели и не слышали…»^[71] Получил ли что от своевременно поданного Борису Годунову сигнала молодой Дмитрий Пожарский, неизвестно, впрочем, Лыков намекал в челобитной Василию Шуйскому в 1609 году, что «царь Борис его князя Дмитрия за те затейные доводы и за многая лганья жалуючи».

В 1602 году, когда происходили описанные события, Алена Петровна уже была вдовой. Ее поддержка — родные и двоюродные братья оказались отосланы далеко от Москвы, у царя и у царицы, не отличавшейся мягкостью нрава, и Татевы, и Скопины, и Шуйские оказались в немилости. Единственный сын и наследник был еще в отроческом возрасте, на кого опереться? В такой ситуации только женщина с властным и сильным характером будет способна выстоять и не впасть в отчаяние, и не только выстоять, но еще привить эти качества своему сыну, невольно являя собой лучший жизненный урок стойкости и твердости духа.