2 мая 1606 года царская невеста въезжала в Москву. Пасха, которая в тот год была 20 апреля, распахнула двери светлым дням, «Христос воскресе!» — приветствовали все друг друга. В эти весенние дни сама природа радовалась Празднику праздников, веселилась душа, всё кругом ликовало: и солнце, и едва пробивающийся молоденький пушок зелени на деревьях, и москвичи, ожидавшие праздничных торжеств. Казалось, ничто не предвещало драматической развязки царской свадьбы.

Въезд Марины в столицу был обставлен со всеми полагающимися будущей государыне почестями. Царские вельможи князь Дмитрий Шуйский, Петр Басманов и князь Федор Мстиславский, одетые в дорогие праздничные одежды, встречали невесту за городом. Мечник князь Михаил видел, как царь сам, лично, расставлял встречающий царицу народ по своему усмотрению, скакал верхом вдоль главной дороги в сопровождении всадников. Для торжественного въезда он выслал невесте 12 великолепных коней — аргамаков — в дорогих попонах и седла, покрытые шкурами рысей и леопардов. К каждому аргамаку с серебряными позолоченными стременами и оголовьем с золотыми мундштуками был приставлен нарядно одетый москвич, который вел коня под уздцы.

Сама же Марина ехала в большой карете, обитой внутри красным бархатом. Царь, смешавшись с толпой, наблюдал ее въезд в город. Скопин разглядел, что невеста была неказиста: некрасива и невелика ростом, — ее ноги в расшитых туфельках не доставали до пола кареты и покоились на подушках из золотой парчи. Но горделивая осанка и высокомерный взгляд, которым она награждала своих подданных, царственно поворачивая голову в их сторону, вполне соответствовали ее высокому положению. Впереди кареты шли 300 гайдуков из Польши, они дудели в дудки и били в барабаны. За гайдуками следовала в полном вооружении старая гвардия Дмитрия, служившая ему в походах; они ехали верхом, красивым строем по десять человек в шеренге, с барабанами и литаврами. По обеим сторонам кареты ехала еще конная сотня копейщиков, а 200 немецких алебардников шли пешком^[166].

Скопин разглядывал необычное для России вооружение польских латников, шелестящие за спиной гусаров знаменитые «крылья», дивился вместе со всеми на диковинные шкуры рысей и леопардов и вместе со всеми же удивлялся слишком уж большому числу иноземных гостей. Москвичи спрашивали у немцев, давно живущих в России: «Есть ли в их стране такой обычай приезжать на свадьбу в полном вооружении и в латах?» Немцы ухмылялись и отшучивались. Когда же около домов, отведенных польским гостям для жительства, их слуги начали разгружать тяжелогруженые армейские фуры и вытаскивать из них по пять-шесть ружей и бочонков с порохом, охота шутить у москвичей окончательно пропала.

Пока невесту готовила к свадьбе «мать» царя Марфа Нагая, бояре и дворяне во время застолий обсуждали новшества при дворе. Еще задолго до свадьбы самозванец набрал себе личную охрану из трехсот наемников-иноземцев. Одни из них были вооружены бердышами с отчеканенным на них золотым царским гербом, другие носили алебарды, тоже с гербом. «Кафтаны у них были темно-фиолетовые с обшивкой из красных бархатных шнуров, а рукава, штаны и камзолы — из красной камки»^[167]. Появление стражи из иноземцев, которая должна была охранять поочередно царя в течение суток, вызвало недоумение среди знати. Это значило, что собственным подданным царь не очень-то и доверяет.

Вспоминали другой эпизод — зимние забавы на Масленицу в селе Вяземы, что под Москвой. Там Дмитрий приказал построить снежную крепость, которую должны были штурмовать приехавшие с ним польские всадники и немцы. Русских он поставил пешими оборонять крепость. Как известно, в этой зимней игре использовали только одно оружие с обеих сторон — снежки. Но полякам и немцам показалось неинтересным сражаться таким детским оружием, они решили применить «военную хитрость» — облепили снегом увесистые камни и насажали русским синяков. «Царь сам бросился вперед, захватил со своими немцами укрепление и взял в плен князей и бояр, сам одолел посаженного им воеводу, связал его и сказал: „Дай Бог, чтобы я так же завоевал когда-нибудь Азов в Татарии и так же взял в плен татарского хана, как сейчас тебя“. Он приказал еще раз начать эту забаву, распорядился принести тем временем вина, медов и пива, чтобы всем выпить за здоровье друг друга»^[168].

Бесчестные приемы иноземцев возмущали подданных царя. Один из бояр напомнил Дмитрию, что русские вооружены не только снежками, но и настоящим оружием, и если царь предпримет второй штурм, то быть большой беде. Разумеется, в этой забаве участвовал и молодой Скопин, здесь он увидел немецкую и польскую конницу в действии, пусть и не на поле боя, а в игре, и сумел оценить их силу и сноровку. Возможно, во время этого шуточного сражения он впервые задумался о том, что одной лишь обороной крепостей и сидением под ее стенами войну не выиграть, нужно учиться воевать с иноземной конницей и в открытом поле.

Скопин внимательно наблюдал за всем, что происходило во дворце; он видел, что не только за стенами Кремля, но и внутри него многие приближенные относились к царю с симпатией. Однако задолго до свадебных торжеств стал замечать мечник и другое: недомолвки, скрытные разговоры намеками между братьями Шуйскими, Михаилом Татищевым и Василием Голицыным. Слухи о готовящемся заговоре бояр усиленно бродили по Москве. Басманов не раз докладывал царю о необходимых мерах предосторожности, но тот, похоже, не очень-то верил этим слухам. Скопин догадывался, что правление царя Шуйским не по нраву, это не было новостью для Михаила: его дядя Василий как-то обмолвился: мол, неважно, кто такой этот Дмитрий, для борьбы с Годуновым хорош любой. Но неужели Василий так скоро забыл, что еще год назад его голова лежала на плахе? Неужели он вновь готовит заговор? В это князь Михаил поверить никак не мог.

А теперь еще и появление многочисленных польских гостей на свадьбе, вооруженных как на войну. Все это раздражало и знать, и простых москвичей. К тому же Скопин знал, что о переходе царицы в православие, как того требовал обычай, ни сама царица, ни ее отец и слышать не хотели. Как воспримет это духовенство и Боярская дума? Казанского митрополита Гермогена, протестовавшего против брака царя с «лютеранкой Маринкой», царь уже отправил в ссылку. Что же будет дальше? Остается только надеяться на лучшее, ведь что-либо предпринять он, мечник, пусть даже и «великий», не может.

8 мая состоялось венчание царя и Марины в Успенском соборе Кремля. Толпы людей, собравшиеся приветствовать новобрачных, видели, как царь и царица в нарядных одеждах чинно прошествовали в собор. Никто из присутствовавших не догадывался, какие споры о костюме невесты разгорелись накануне торжества. Марина хотела присутствовать на венчании только в польской одежде, думные бояре требовали, чтобы она была одета по-русски. После долгих споров царь, наконец, уступил боярам, а Марину попросил надеть русскую одежду только на один день^[169].

Перед царем шествовал мечник князь Михаил Скопин-Шуйский, «с мечом наголо, долгим и широким, в парчевой шубе, подшитой неважными соболями, руки всунуты в выпуски; шуба имела вид реверенды, какую употребляют наши придворные ксендзы»^[170]. К сожалению, этот краткий отклик Станислава Немоевского — единственное описание Скопина на церемонии. К тому же очевидца происходящего больше интересовала шуба мечника, нежели он сам. Упоминается о присутствии мечника на венчании в Успенском соборе и в разрядных книгах: «7114. Того же году майя в 8 день разряд свадьбе, как женился Рострига на Маринке, который назывался царевичем Дмитрием… А с мечом стоял князь Михайло Васильевич Шуйской-Скопин…»^[171]