Эти же мотивы позднее будут двигать Прокофием Ляпуновым в его стремлении видеть Скопина-Шуйского на престоле. И. Е. Забелин совершенно справедливо считал, что и «вся Смута исключительно двигалась только личными, своими, а не общественными побуждениями и интересами»^[195]. Сплетение политических и социальных мотивов, породивших Смуту, при их внимательном рассмотрении приводит к убеждению, что коренились они прежде всего в столкновении личностных, а значит, эгоистических интересов. Казалось, в эти годы упрочилась лишь одна логика — логика личной выгоды. Однако столкновение интересов многих людей редко само по себе складывается в единый вектор движения, напротив — порождает хаос и беззаконие. И значит, выход из Смуты всегда один — добиваться того, чтобы над эгоизмом и корыстью немногих возобладала логика общественной пользы.

Между тем посланное Василием Шуйским войско осадило город Кромы, где засели восставшие. Уже в который раз Кромы оказались в центре событий, и вновь царское войско постигла неудача. К этому времени обнаружились «шатость» и измена многих городов. «Отпали» от Москвы Орел, Мценск, Тула, Калуга, Венев, Кашира и города Рязанской земли. Пришедший под Кромы со свежими силами Болотников разбил войско под командованием князей Юрия Трубецкого и Бориса Лыкова, и воеводы отступили. По меткому выражению современника, Болотников «оттолкнул» воевод от Кром.

Другое войско, посланное Василием Шуйским под командованием князя Ивана Воротынского в Елец, повторило судьбу первого. К тому же у служилых людей к осени закончились взятые с собой в поход запасы продовольствия.

По традиции того времени, в мирные дни все разряды войска обеспечивали себя продовольствием самостоятельно: «служилые люди по отечеству» — дворяне — получали денежное жалованье из казны, а также доходы со своих земельных владений. «Служилые люди по прибору» — стрельцы, пушкари, городовые казаки — также получали денежное и натуральное жалованье: от 50–75 копеек в год для рядовых и до двух рублей для пятидесятников, да к тому же по десять четвертей (около сорока пудов) ржи и овса и пуд соли в год. Но жалованье это было невелико, поэтому стрельцы и казаки городовые жили главным образом с доходов с промыслов, пахотных и огородных участков.

Еще с середины XVI века заботы воинов о хлебе насущном во время похода стало разделять с ними государство. Специально назначаемые дети боярские приобретали необходимое у местного населения; приказчики и подьячие, на случай осады города-крепости, хранили в «государевых житницах» зерно, муку, толокно. Однако и в мирные дни с выплатой жалованья служилым людям случались перебои. Что уж говорить о временах Смуты! Казна месяцами не выдавала ни хлеба, ни денег, а города и деревни, где проходили боевые действия, были большей частью разорены. Иные вовсе не получали доходов от своих поместий, захваченных ворами, так что пополнять запасы частенько было не на что. Даже элита войска того времени — стремянные стрельцы, охранявшие самого царя, — и те к 1606 году уже третий год как не получали жалованья и были вынуждены ходить в самодельной одежде и лаптях вместо сапог^[196].

Тем, у кого закончились припасы в осеннем походе 1606 года, пришлось покупать новые: за четверть сухарей платили по девять рублей и больше. Такие деньги были далеко не у каждого. Как записал летописец, «от тое скудости многие размышления стали»^[197]. Несытые размышления обычно до добра не доводят. Насмотревшись на отпадение многих городов и земель от Шуйского, на отступление армии все дальше к Москве, оголодавшие служилые люди «учали из полков разъзжатца по домам»^[198]. Страх за свои семьи, дома и оставшиеся беззащитными поместья толкал служилых людей поближе к родным местам. Возвращаясь домой, они везли с собой и известия о набиравшей силу армии повстанцев.

В сентябре царские войска были стянуты к Калуге, сюда же направился и Болотников. Вторая часть войска восставших, которой руководил Истома Пашков, продвигалась от Ельца через Мценск на Тулу. Под Калугой восставших ждала неудача: посланное против них царское войско во главе с Иваном Шуйским, Борисом Татевым и Михаилом Татищевым разгромило отряды «воровских людей» в устье реки Угры. Однако победа над мятежниками привела к неожиданному результату: Болотников «сослался» с калужанами, и те не пустили воевод в город. Пришлось воеводам уйти ни с чем, потому что все «украинные и береговые», то есть расположенные на окраине и по берегам Оки города, «отложились, и в людех стала смута»^[199]. Вслед за Калугой «смутились» Можайск, Алексин и Серпухов, и победившие на поле боя, не сумев воспользоваться плодами побед, отступили к Москве.

Итак, к октябрю 1606 года, когда Болотников подходил к Москве, ситуация вновь, как и во времена борьбы Бориса Годунова с самозванцем, накалилась до предела. Несмотря на успехи царских воевод, Смута ширилась, города отпадали один за другим. Вернувшийся из похода в Москву воевода Борис Петрович Татев в подробностях рассказывал своему племяннику Михаилу Скопину о битве на Угре, о творимых в городах беззакониях. После жестокостей и кровавых расправ, учиненных болотниковцами, число сторонников «Димитрия», конечно, не прибавилось. Разоренные города, ограбленные поместья, сожженные дома и убитые их владельцы многих заставляли одуматься. К тому же «спасшегося» царя в России, за исключением самого Болотникова, никто не видел — как заметил автор хронографа: «А тово вор, ково называли царевичем Димитрием, нигде в те поры и не объявился».

Осенью царь распорядился выдать из казны деньги на снаряжение нового войска, которое отправил под Серпухов. Воеводами в него он назначил князя Михаила Скопина-Шуйского, князя Бориса Петровича Татева и Артемия Измайлова^[200]. Дело воеводам предстояло нешуточное: не дать Болотникову подойти к Москве. Возглавляемый князем Скопиным-Шуйским отряд вышел к реке Пахре. Здесь, в нескольких днях перехода до Москвы, начинающему полководцу предстояло впервые проявить себя на поле сражения.

Стольник Скопин объезжал свое расположившееся вдоль берега Пахры войско и смотрел, как служилые люди разгружали вьючных лошадей, снимали медные горшки, котлы, топоры, огнива. Из мешков с провизией доставали сухари, овсяную муку — толокно (его разводили водой и делали из него болтушку), сушеную рыбу, солонину, лук, чеснок, соль. Воеводы и те, кто побогаче, везли с собой копченую свинину, говядину и баранину, перец, масло, сушеный и мелко толченный, как песок, сыр, водку, соленую рыбу^[201].

Неприхотливость и выносливость русских воинов вызывала удивление и восторг иностранцев, видевших их в походе. Только знатные и богатые возили с собой полотняные шатры, в которых укрывались от непогоды. Все остальные сооружали шалаши из веток, накрывали их плащами, складывали туда луки, седла, самопалы и сами прятались там во время дождя. Зимой же разводили костры, сгребали снег и, укрывшись войлоком, спали около огня. «Я спрашиваю вас, — обращался англичанин Р. Ченслер в своих записках о России к соотечественникам, — много ли нашлось бы среди наших хвастливых воинов таких, которые могли бы пробыть с ними в поле хотя бы только месяц? Я не знаю страны поблизости от нас, которая могла бы похвалиться такими людьми…»^[202]

Стояли теплые и тихие, какие бывают лишь в начале осени дни, наполненные прозрачным, как родниковая вода, воздухом. Поля уже были пусты, остро пахло землей, сыростью и прелой листвой. Густо заросшая по берегам ивами и кустами боярышника, петляла, темнея водой, река Пахра. Михаил ехал без дороги, по жнивью, вдоль кромки поля, подходившего к самой реке. Он снимал с лица легкую паутину, растянутую на ветках ив и блестевшую на солнце, и думал о завтрашнем бое. Разведка, посланная им накануне, сообщила, что мятежники встали лагерем всего в нескольких верстах от его отряда. Значит, завтра здесь, на этом недавно убранном поле, будет его первый, а может быть, и последний бой. Он поднял голову: в чистом и высоком, без единого облачка, небе мирно светило солнце, как будто не было на земле никакой войны и не убивали друг друга люди, говорящие на одном языке и выросшие вместе среди этих полей и лесов.