Едва отразили натиск в Красном, как стало известно о попытках мятежников прорвать оборону у Данилова монастыря. Обойдя обоз, они попытались поджечь деревянные стены Скородома. В 1611 году это удастся сделать полякам, о чем один из них хвастливо напишет в своем дневнике: «Вся ограда была из теса, башни и ворота весьма красивые, как видно, стоили трудов и времени. И все мы в три дня обратили в пепел. Пожар истребил всю красоту Москвы»^[221]. Однако в 1606 году наступающим на Скородом мятежникам противостоял воевода Скопин, который и отбросил их от города. Не удалось болотниковцам захватить и Симонов монастырь. Знаменитая башня «Дуло» служила в те дни сторожевой, никому не позволяя подойти к Симонову незамеченным. Едва увидев приближение мятежников, стрельцы в монастыре, трудники и даже монахи взялись за оружие. На помощь инокам Симонова из осадного войска прислали отряд стрельцов с самопалами. Нападавшие, как пишет автор «Иного сказания», «сами разбиении быша, якож волны морския о камень приразишась».

О том, как сражался у стен Москвы Михаил Скопин, поведал автор «Повести о победах Московского государства» — удивительного для той поры поражений и потерь уже одним своим названием произведения. Детальное описание событий выдает в авторе смолянина и к тому же человека, который находился непосредственно рядом с воеводой. Он оставил о Скопине самый восторженный отзыв: «Той бо государев воевода князь Михаил Васильевич благочестив, и многомыслен, и доброумен, и разсуден, и многою мудростию от Бога одарен к ратному делу, стройством и храбростию и красотою, приветом и милостию ко всем сияя, яко милосердный отец и чадолюбивый»^[222]. Несмотря на идеализированную во многом характеристику, в ней названы черты, которые отличают Скопина от других воевод: рассудительность, столь не свойственная двадцатилетнему юноше, несомненный талант полководца, доброта и радушие. Иностранцы, которым предстоит через два года воевать под началом Скопина, оценят его достоинства еще выше и назовут «русским Александром Македонским».

Столь высокая оценка автором «Повести» талантов Скопина важна еще и потому, что смоляне знали толк в ратном деле. Смоленск был форпостом у западных границ Русского государства, его жители не раз почувствовали на себе, что значит быть ближайшим соседом Польши и Литвы. Правители нового государства — Речи Посполитой, объединившей Польшу и Литву, — мечтали о восстановлении Великого княжества Литовского в прежних границах. Они не смирились с потерей Смоленска и Северской земли и не оставили надежды вернуть их в смутное для России время. Любопытно замечание поляка С. Немоевского о богатстве Смоленской земли и о том, можно ли надеяться на присоединение ее к Польше: «Пусть никто не надеется, что область эта когда-либо может быть возвращена нам путем договоров, если отсюда и лучшие припасы, и первые люди на войну. Но войною — весьма легко возвратить край»^[223]. Потому-то смоляне, едва узнав о появлении нового «Димитрия», которому помогает Польша, сразу пошли на выручку Москве.

По дорогам, которые болотниковцам не удалось «отнята», чтобы «около града обсести», к Москве подтягивались подкрепления. По Ярославской дороге подходили стрельцы и даточные люди с Двины и из Холмогор, по Можайской шли смоленские полки, которыми командовал «старейшина» Григорий Михайлович Полтев. Смоляне перешли по мосту Москву-реку и стали лагерем в Новодевичьем монастыре, прикрывая город с юго-запада. Воевода Скопин-Шуйский вместе со своими людьми стоял в Даниловом, закрывая город с юга. Царь, ободренный приходом пополнения, наконец, решился дать генеральное сражение под Москвой.

Наступал решающий момент, от исхода этой битвы зависела судьба страны. После молебна, получив благословение патриарха Гермогена, войско через Калужские и Серпуховские ворота вышло из Москвы и двинулось по направлению к Коломенскому. «На завтрее же прихода смольян боярин князь Михайло Васильевич Шуйской (Скопин. — Н.П..) с товарыщи поиде к Коломенскому на воров, — сообщает „Новый летописец“. — Смольяне ж приидоша же к нему ж в сход»^[224]. В передовом полку шли воеводы князь Иван Иванович Шуйский, князь Иван Васильевич Голицын и воевода Михаил Борисович Шеин. В другом полку — князья Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, Андрей Васильевич Голицын и Борис Петрович Татев.

2 декабря у деревни Котлы встретились царское войско и отряды восставших. Болотников, удачливый в боях, был настолько уверен в исходе сражения, что вышел из хорошо укрепленного лагеря в Коломенском навстречу противнику. «Рослый и дюжий удалец, отважный и храбрый», каким описал его И. Масса, Болотников хорошо знал слабые стороны своих противников: несогласованность действий царских воевод, местнические споры между ними, часто не ко времени, нестойкость казаков и холопов, каковым был когда-то и он сам. Но за предыдущие месяц-два многое изменилось, не пропали даром усилия царя и молитвы патриарха Гермогена.

Царское войско храбро сражалось на поле боя, а вот измена на сей раз поджидала самого Болотникова. Накануне Истома Пашков со своим отрядом перешел на сторону Василия Шуйского, полностью расстроив планы Болотникова. По сведениям И. Массы, он «тайно заключил наперед с царем условие перейти к нему и все свое войско передать московитам»^[225]. В английском донесении о восстании в России причиной измены Пашкова называются его разногласия с Болотниковым: «К этому времени разгорелись разногласия между двумя главными начальниками лагеря мятежников, одним из которых был старый разбойник с Волги по имени Болотников, а другого звали Пашков; разногласия эти так разрослись, что этот Пашков оставил свою партию и перешел и подчинился государю с 500 своих сторонников». От перешедшего к нему Пашкова царь «узнал о положении в лагере мятежников и что слух о том, что Димитрий жив, — был ложной выдумкой»^[226].

Вряд ли только разногласия стали причиной перехода Пашкова на сторону Василия Шуйского, скорее — наблюдение за происходящими событиями и размышления. Ни один человек с момента начала восстания не видел царя, за которого проливал кровь, да и вообще: был ли этот царь? Лишь Болотников утверждал, что он послан «Димитрием», но сам «Димитрий» так и не появился. И московские холопы не спешили переходить на сторону восставших, как те ожидали; и земли, и добро богатых москвичей, обещанные Болотниковым своему войску, тоже оказались недосягаемыми. Призыв «грабить награбленное» все меньше находил отзывов среди людей служилых, имевших земли и семьи, а царское войско хоть и бежало временами от мятежников, однако стояло за законного царя и патриарха. Что будет с его детьми и женой, размышлял Истома Пашков, если он попадет в плен или погибнет? Поместье отберут, семья пойдет по миру. Немало таких голодных и оборванных сирот побиралось по селам и деревням в то лихое время. А если повиниться и перейти в стан царя? Ведь написал же патриарх Гермоген в своей грамоте, что царь простит каждого, кто перейдет на его сторону. Вон и Прокофий Ляпунов с Григорием Сунбуловым перешли на сторону царя Василия, теперь прощены и помилованы. Ежели царь простит его, Истому, то он искупит свою вину усердной службой, в бою себя не пожалеет, а погибнет — о семье его позаботится государь. Вот такие размышления, видно, и привели дворянина Истому Пашкова, человека служилого, в царское войско вместе с его отрядом.

Оставшиеся с Болотниковым бились с отчаянностью людей, знавших о своей неминуемой гибели в случае поражения: никто восставших не помиловал бы. Однако удача отвернулась от умелого в воинском искусстве Болотникова: в этом сражении верх одержали царские войска. «Беглые больше ослабляют неприятеля, чем убитые, — заметил Никколо Макиавелли, — хотя имя перебежчика подозрительно новым друзьям и ненавистно старым»^[227]. Замечание Макиавелли совершенно справедливо и для России XVII века: несмотря на переход Истомы Пашкова в стан царя, летописцы еще долго будут именовать его «вором». Сидевший вместе с другими в осаде Исаак Масса был убежден, что если бы не измена Истомы Пашкова на поле боя, то Болотников обязательно занял бы Москву, поскольку «великое смущение и непостоянство» было в народе.