Жизнь наемника полностью зависит от выплаты ему жалованья. Тушинский вор, как с тех пор стали звать самозванца, обещал заплатить своему войску сполна, как только город будет взят. «Я хочу, чтобы все золото и серебро, сколько бы ни было его у меня, — чтобы все оно было вашим, — обещал он полякам. — Мне же довольно одной славы, которую вы мне принесете»^[312]. Так что «царик» под стенами Москвы высиживал славу и престол, а наемники — обещанное им щедрое жалованье.

Так летом 1608 года в России появились два правителя — «царик» Дмитрий и «полуцарь» Василий, две столицы — Москва и Тушино, а со временем — две Думы, и даже два патриарха — в Тушине им станет доставленный сюда под стражей митрополит Филарет — в миру Федор Романов. И «разделилось царство Русское надвое», — записал, скорбя сердцем, летописец. Каждый из царей набирал и свое собственное войско, но вот проблемы с поиском средств для оплаты наемникам, воевавшим в обоих лагерях, стали, похоже, одинаковыми, и ржа измены, уже привычная в эти дни, все настойчивее подтачивала оба лагеря.

Вскоре у «таборского», или «воровского», царя стали появляться перебежчики высокого ранга — князья, бояре и царские воеводы. Впрочем, нередко случалось, что, принеся клятву верности самозванцу в Тушине, изменник, не поладив там с гордыми шляхтичами, на другой день истово каялся и клялся служить верой и правдой царю Василию. Получив царское прощение и вознаграждение, он, забыв стыд и совесть, возвращался в Тушино. Таких ловкачей, снующих между двумя лагерями, москвичи прозвали «перелетами». Бывали случаи, когда члены одной семьи из-за обеденного стола разъезжались к разным царям с тем, чтобы в следующий раз вновь, как ни в чем не бывало, сойтись за общей трапезой.

И вновь, как и во время осады Москвы Болотниковым, подал свой голос патриарх Гермоген. Он неустанно призывал изменников одуматься. «Бывшим братиям нашим, а теперь не знаем, как и назвать вас, — так обращался он к тушинцам. — Потому что дела ваши в наш ум не вмешаются, уши наши никогда прежде о таких делах не слыхали и в летописях мы ничего такого не читывали: кто этому не удивится, кто не восплачет?» В своих грамотах патриарх напоминал изменникам, что их деды и отцы против завоевателей стояли твердо и врагов в Русское государство никогда не допускали: «Остановитесь, вразумитесь и возвратитесь. Вспомните, на кого вы поднимаете оружие: на Бога, создавшего вас, на братьев своих, отечество свое разоряете»^[313]. Но Смута, как никем не сеянный в огороде сорняк, вовремя не вырванный из земли, упорно разрасталась и цепко оплетала здоровые побеги, закрывала им свет и губила все живое. И, чтобы выполоть ее из государственного огорода, усилий одного патриарха было недостаточно.

Выбирать воевод для борьбы с самозванцем Василию Шуйскому теперь приходилось осторожно, памятуя о недавней измене в войске на Незнани. Молодой Скопин доказал свою преданность престолу, вовремя раскрыв заговор, и царь решил вновь назначить его командующим войском: «В большом полку бояре князь Михайло Васильевич Шуйской да Иван Никитич Романов»^[314]. Новый родственник Скопина, шурин Федор Васильевич Головин, командовал вместе с Иваном Борисовичем Черкасским сторожевым полком. Сам царь встал со своим полком у Ваганькова, «дворовым воеводой» у него был младший брат Иван Шуйский.

Войско под командованием Скопина, получив благословение патриарха Гермогена, в середине июня вышло из Москвы в направлении Тушина. С высоты Воробьевых гор, где до тех пор стояли дозорные, прекрасно просматривался город за Москвой-рекой, и воеводы издалека видели лагерь самозванца. Подошли к Ходынке и над рекой, всего в шести верстах от противника, поставили обоз. Командовал этой частью большого полка третий воевода — князь Василий Литвинов-Мосальский. Основное же войско встало ближе к Москве, у села Хорошева. Сил в тот момент у Василия Шуйского достаточно было для того, чтобы не только отразить нападение на Москву, но и отогнать самозванца к границам, откуда он начал свой поход. В царском войске были стрельцы, казаки «со вогненным боем и с пушками», служилые казанские и мещерские татары, чуваши, марийцы — все приготовились к бою и в любой момент ожидали команды. «Ратные ж люди стояху крепко, ни един с себя оружия никакова не скидоваху, и стражия быша крепкия»^[315].

Но Шуйский, как всегда, осторожничал и на всякий случай возобновил прерванные ранее переговоры с послами короля Сигизмунда III. Поляки прибыли в Москву, чтобы добиться освобождения всех задержанных после свержения Лжедмитрия I соотечественников и в первую очередь послов Н. Олесницкого и А. Гонсевского, приехавших в мае 1606 года на свадьбу самозванца, а также семьи Мнишков. Теперь Василий Шуйский готов был не только освободить их, но даже дать им сопровождение до границы, — лишь бы они поскорее убрались восвояси, забрав с собой тех, кто примкнул к Лжедмитрию II. В обмен поляки обещали освободить пленных русских в Польше и, главное, публично поклясться, что «царик» — это вовсе «не прежний царь Дмитрий». Для Василия Шуйского, постоянно ощущавшего непрочность своей власти, их признание могло стать весомым аргументом в борьбе с самозванцем.

Насидевшиеся к тому времени в русском плену уже два года послы и Юрий Мнишек ради освобождения были готовы поклясться в чем угодно, потому легко согласились всенародно объявить москвичам, что Тушинский вор — самозванец. Но вот заставить поляков покинуть войско «царика» и вернуться в Польшу послы Сигизмунда III не смогли, да, похоже, особенно и не старались — они призывали наемников согласиться лишь для виду, на время, пока пленные достигнут границ России. Наемники уезжать и не собирались, для них не были приказами слова не то что послов, но самого короля — рыцари удачи, полюбившие рокоши, не особенно привыкли подчиняться королю даже в Польше, тем более — за ее пределами.

По мнению автора «Нового летописца», поляки вообще использовали переговоры лишь для того, чтобы отвлечь внимание царя и воевод от предстоящего сражения и внимательно рассмотреть позиции войска Шуйского: «Они же злодеи и приходиша не для послов, но розсматривати, как рать стоит на Ходынке, и быша на Москве и поидоша опять в Тушино мимо московских полков»^[316]. Судя по перечисленным в записках поляков подробностям расположения русского войска, автор «Нового летописца» вовсе не преувеличивал коварство противника.

Любопытно, что и поляки также считали, будто «московитяне хотели напасть на нас, пока мы были заняты переговорами, решив, что мы ни о чем не подозреваем»^[317]. Вряд ли в царском войске собирались нападать неожиданно, скорее наоборот, — надежда на успех переговоров вселила такое благодушие и беспечность в сердца воевод, что заставила их начисто забыть об осторожности. А вот войску самозванца, не имевшему численного превосходства, нужно было стараться побеждать изобретательностью и умением.

Переговоры подходили к концу. Накануне дня, когда должны были объявить о их результатах, в царском войске уже посчитали военные действия оконченными, потому «начаша ночи тое спати просто, и стражи пооплошахусь». Воспользовавшись тем, что вместе с часовыми уснула и бдительность военачальников, и прежде всего главнокомандующего Скопина-Шуйского, гетман войска самозванца Роман Ружинский отдал приказ о нападении.

25 июня «перед утренею зарею, скрадом», переодетые в одежду московских воинов поляки направились к царскому войску. Как только они оказались у самого лагеря, раздался сигнал, и конница самозванца бросилась в атаку. Застигнутые врасплох пушкари все же попытались было зарядить пушки, но враг оказался настолько близко, что они лишь успели поджечь для острастки нападавших порох. С. Шаховской в своей «Летописной книге» очень красочно описал ходынскую битву: «Поляцы же… скачют по полком семо и овамо, и людей московских бесчисленно побивают и в шатрех богатество велие грабят… летают стрела по аеру яко молния, и блистаются сабельныя лучи аки лунныя светила»^[318].