Нехороший осадок остался у Славы от прощания с Лорой. Ему больно за не1ё. Она стеснялась, а ему хотелось поцеловать её, и они торопливо зашли в какой-то подъезд. И, как назло, кто-то открыл двери…

Время уже было на исходе. Судно стояло на первом (у первого причала) причале, это от ворот порта не меньше километра. Пришлось бежать, чтобы не опаздывать. Ведь грузовое судно не экспресс «Москва — Сочи». Сюда нельзя явиться за несколько минут до отхода.

Больше трех часов стоял в порту теплоход после того, как прибежал на него запыхавшийся Слава. Обидно. Мог провести это время с Лорой. Вот уже год, с тех самых пор, как судно стало ходить на Кубу, они не могут пожениться. В своём порту, в Одессе, теплоход бывает редко. Возвращаясь из прошлого рейса, думал — теперь уж обязательно распишутся, ведь всё у них давно решено. В загсе их приняли хорошо, сделали пометки в каких-то книгах и велели прийти через неделю. Ну что же они, шутят, что ли? Ведь через три дня теплоход уйдет в Новороссийск, а оттуда опять на Кубу.

Им объяснили, что не имеют права регистрировать сразу, таков порядок. Пусть пойдут в райсовет, возможно, для них сделают исключение. В райсовете оказался не приёмный день. Это было в субботу, значит, тем более — завтрашний день пропадал. Так и не удалось расписаться. И опять прощались у ворот порта.

Она, конечно, всё понимает. Рейсы на Кубу нельзя задерживать. С кубинских рейсов и в отпуск проситься неудобно. Ждет Куба советские корабли. Это её надежда, её вера в нас. Каждое советское судно на Кубе — это материальное выражение и чувства преданности миллионов советских людей героическому острову Свободы. Ведь каждому моряку «Солнечногорска» благодарно пожимал руку Рауль Кастро, с которым они подружились уже в первый свой приход на Кубу. Он бывал у них несколько раз, и на судне много его фотографий вместе с экипажем. Там очень горячо сейчас, на Кубе. Так как же можно проситься в такой момент в отпуск.

Конечно, Лора всё понимает. Она понимает, что значит моряк дальнего плавания. Он ведь на флоте уже три года, с двадцати лет. Сам-то он давно привык к походной жизни. И не только потому, что прадед его был моряком, и дед был моряком, и отец моряк. Он сам. уже десятки раз пересекал моря и океаны, побывал в Австралии, Италии, Индонезии, Японии, Франции, Вьетнаме, в десятках других стран Только на Кубу ходил восемь раз. Но вот привыкнет ли Лора к такой жизни?

Теплоход входил в Босфор. Любоваться проливом ему было некогда, да и насмотрелся он уже на красоты этих мест. Отправив Лоре радиограмму, пошел на репетицию джаза.

На капитанский мостик я поднялся вместе с Толей Ернсовым, который заступал на штурманскую вахту. Было очень темно. На берегу замелькал световой телеграф: «Кто и откуда идет?»

Это спрашивали нас. Постукивая пальцем по кнопке, Толя начал отвечать. Полетели в ночь огненные точки и тире, складываясь в английские слова:

«Я «Солнечногорск». Союз Советских Социалистических Республик».

Ночью на капитанском мостике полумрак. Освещаются изнутри только циферблаты бесчисленных приборов да экран локатора. Толя стоял на обычной ходовой вахте и не мог, конечно, думать, что кто-то смотрит на него. Но, называя себя, называя Родину, он подтянулся, будто встал по команде «смирно».

Это не жест. Это безотчетное действие. Это внутренний импульс, какое-то движение души. Это гордость за Родину. Гордость за то, что тебе доверено говорить от её имени.

Сколько раз после этого случая я наблюдал подобную картину! При каждом разговоре советских моряков с чужими берегами или пароходами проявлялась эта особая собранность, это чувство особой гордости. Я и сам испытал его в том первом рейсе на «Солнечногорске». Мы настигали гигантский белый пароход, шедший нашим курсом. На его мачте развевался английский флаг, а на борту сверкала надпись: «Лорд Кённинг. Лондон». Очевидно, заметив нас, «лорд» прибавил ходу. Кто-то сказал, что надо бы и нам увеличить обороты.

— Так держать! — приказал Кнаб и тихо добавил: — Всё равно обгоним.

И обогнали.

Несколько минут мы шли почти совсем рядом. Мы смотрели на «лорда», люди с «лорда» смотрели на нас. И, точно по команде, они стали быстро расходиться. Возможно, именно в эту минуту у них появились неотложные дела, а может быть, прозвучала там команда — расходиться.

Но чувство гордости не только оттого, что мы обогнали «лорда», что мы оказались мощнее. В нейтральных водах, где лишь изредка увидишь туманные очертания чужих берегов, наше судно рядом с иностранным ощущается как воплощение всей Родины. Её силы, её прогресса, её красоты. А маленький коллектив теплохода — как полномочный политический представитель, на которого падает вся мера ответственности за свою страну и вся её легендарная слава. Вот тогда-то и появляется эта гордость. И всё, что в стране сделано, ощущаешь своим. Будто спутники сам строил. Будто в космос летал. Будто сам писал резолюцию партийного съезда. И когда поравнялись мы с турецким военным судном и в мощный бинокль я увидел, как, боязливо озираясь по сторонам и прячась за палубные надстройки, чужие военные моряки приветственно махали нам руками, тугой комок подступал к горлу.

Это гордость. Гордость за Отчизну, особенно дорогую и бесконечно близкую, когда находишься далеко от её берегов. Должно быть, это чувство и владело комсомольским секретарем Толей Ерисовым, когда, ведя корабль в Босфор, он ответил туркам;

«Я «Солнечногорск». Союз Советских Социалистических Республик».

Босфор и Дарданеллы — это выход из Черного моря на все водные просторы мира. Это и вход в порты СССР, Болгарии, Румынии. Эти ворота находятся в руках турок. Оли контролируют здесь движение мирового флота.

Проверяя нас, ударили в судно два прожектора с обоих берегов. Поводили лучами от форштевня к корме, осветили воду вокруг нас, верхушки мачт и погасли. Справа и слева тарахтели рыбацкие баркасы, уходящие в море.

Вдали показались огоньки: два красных, зеленый, белый. Это лоцманский катер, вышедший нам навстречу. Лоцманская служба — лицо порта. Круто развернувшись, катер лихо причалил к нашему борту. Турецкий матрос схватил спущенный конец, и тучный, далеко не молодой турок, прижимаясь всем телом к трапу, начал медленно карабкаться вверх.

Трудно быть лоцманом в такие годы.

Его проводили на мостик. Он смотрел вперёд, разговаривал с капитаном на английском языке, время от времени отдавая команды. Его интересовало, что мы везем, какой мощности двигатели и многое другое, не относящееся к лоцманской службе. Дмитрий Васильевич охотно отвечал. Секретов у нас не было.

К нам приближался катер карантинных властей. Прежде чем пустить судно в Босфор, турецкие власти должны проверить, нет ли на борту больных, всем ли сделаны необходимые прививки, в порядке ли медицинские книжки каждого члена экипажа.

Мы уменьшили скорость до самой малой. Матросы спустили белый штормтрап, осветили его сильной, как прожектор, лампой. Старпом Боря Куликов с кожаной папкой медицинских документов буквально скатился по трапу. Будто провели палкой по штакетам палисадника: та-та-та-та… Будто внизу не пучина, а усыпанная песком дорожка. Ещё не пристроился к нам катер турецких властей, а старпом висел уже на последней ступеньке.

И то ли позабавиться решил над ним турок за штурвалом, то ли человек оказался не высокой квалификации, но катер никак не мог к нам пристроиться, и старпом висел над водой.

— Доиграется Боря, — сердился Дмитрий Васильевич, наблюдая эту картину. — Сколько раз ему говорил: пока не подойдет катер, не спускаться. Устанут ведь руки, сорвется…

Вскоре катер приблизился к борту, Куликов спрыгнул на суденышко и исчез в его чреве. Спустя несколько минут снова появился и поднялся на палубу. Всё в порядке.

Лоцман то и дело оборачивался к старшему рулевому Боре Шустрову.

— Помалу лева, — говорил он на ломаном русском языке.

— Помалу лево! — лихо отвечал Боря.

Капитан будто и не следил за этими командами. Просто стоял и отхлебывал из чашечки маленькими глотками черный кофе. Перед турком тоже стояла чашка, и он тоже пил маленькими, редкими глотками вперемежку между командами.