Возле серебристых ив измалковского пруда и плакучих берез нашей деревеньки, после долгих прогулок по переделкинским холмам и лесным опушкам вереницей рождались стихи. В дни с короткими летними грозами нам всегда помогал Борин плащ, который мы расстилали под мохнатой елью или ракитой и, тесно прижавшись, сидели и вдыхали наполненный грозою воздух. А теплый скоротечный дождик будто осенял нашу любовь. Однажды под таким летним дождиком, глядя на вьюнки, обвившие молодую поросль ракиты, Боря говорит:

— Эти деревца будто хмелем обвиты, так меня пьянит воздух вокруг тебя.

В тот день в нашей избушке Боря написал мне на листке карандашом прелестное стихотворение «Хмель».

Уходя вечерами на Большую дачу, Боря каждый раз просил меня не уезжать в Москву, а если были срочные дела, то возвращаться рано утром к его приходу в наш измалковский домик:

— Мне хорошо пишется, когда ты рядом, а без тебя тревожно и грустно.

Бессонные ночи Бори на Большой даче стали ложиться в строки стихотворения-ожидания «Бессонница». Его он написал на рассвете и сразу принес мне, сказав, что слышал хлесткий звук кнута измалковского пастуха, который уже в пять часов утра выгонял стадо коров местных жителей. Эти стихи вместе с маленьким «Ветром», которое Боря называл «Ольге», и стихотворением «Под открытым небом», также со вторым названием — «Молитва», он хотел включить в некий цикл под названием «Колыбельная песня».

В состав этого цикла включено было и стихотворение «Белая ночь», где нашли отражение эпизоды наших встреч на Потаповском и вечерние разговоры на подоконнике моей комнатки. В нем запечатлен мой рассказ о том, как мы жили в Курске, и эпизоды наших поздних расставаний, когда уже зажигались фонари в переулке.

Эти стихи предназначались для тетради Юрия Живаго. Но уже в начале 1955-го, после тщательного отбора, в тетрадь Юры из «колыбельной» группы стихов не вошли «Бессонница» и «Под открытым небом». Общее название «Колыбельная песня» было отвергнуто как невыразительное и не отражающее состояния нашей с Борей радости и жажды жизни.

Стихи, которые у Вас есть, так же, как и эти, можете давать читать кому угодно, если хотите и Г. Г.[105] Он только знает двух «соловьев», «Белую ночь» и «Весеннюю распутицу», а «Августа» и остальных не знает. Если он спросит, кто это все, Вы ему скажите, что, наверное, Зина, что Зина для меня бог и кроме нее у меня никого не было и не будет. Так должно быть для всех.

Борис Леонидович в этом письме обеспечивал очередную конспирацию, чтобы не вызывать раздражения у Зинаиды. Это было более чем наивно. Вся переделкинская писательская братия уже знала о моем возвращении из лагеря, а также о том, что мы с Пастернаком живем рядом и ежедневно встречаемся в Измалкове. О наших встречах с Борей оперативно сообщил Зинаиде в Москву возмущенный писатель Асеев[106].

Узнав от Асеева эту «ужасную» новость, Зинаида попросила Евгения, сына от первой жены Бориса Леонидовича, поехать в Переделкино, «чтобы прекратить наши встречи». Тот с готовностью ринулся исполнять это указание. Борис Леонидович был так возмущен малодушием Евгения, что в гневе прогнал его с Большой дачи[107].

После перенесенного осенью 1952 года тяжелого инфаркта и долгого выздоровления Борис Леонидович часто думал о близкой смерти и боялся не успеть дописать роман, уйти из жизни, не высказав сокровенных мыслей. В июле 1953-го Боря писал в письме к сестре Ольге Фрейденберг: «Надо умереть самим собой, а не напоминанием о себе. <…> Надо дописать роман и кое-что другое». Тогда уже Боря задумывал «Август» — стихотворение того месяца, когда согласно христианским канонам произошло Преображение Господне. Он говорил, что это должно стать порогом, за которым уже лишь Провидение будет давать силы писать задуманное, как проявление чуда, которое может оборваться вдруг и навсегда. Когда мы, любуясь окрестностями, гуляли с Борей около Измалкова, радуясь нашей близости и покою, он часто в яркий солнечный день повторял:

— Боже, неужели это может длиться долго? Неужели я опять с тобой, Олюшка? Боже, ты видишь, как теперь мне надо жить и писать!

Хорошо помню августовский день 1953 года, когда Боря принес мне свой «Август»:

Суеверный, опасаясь моего суеверия, он тут же пытался оправдать свое преждевременное прощание с жизнью и успокоить меня. «Пойми, — говорил он, — это сон. И если я его записал на бумаге, он не исполнится. Но как хорошо умереть в такое благодатное время!» Боря читал мне «Август» со слезами на глазах, и я тоже не удержалась от слез.

<…> Многое из того, что Борис Леонидович предсказал в «Августе», произошло после его трагической смерти 30 мая 1960 года. Стихотворение «Август» много раз звучало над могилой Пастернака в день его похорон 2 июня. Тысячи поклонников поэта пришли к его дому в Переделкине и провожали до могилы. Несмотря на молчание газет и радио о дне и часе похорон, на атмосферу тотального надзора, пришло несколько тысяч человек, и «шли толпою, врозь и парами». Конечно, отсутствовала на похоронах вся сановная писательская верхушка, травившая Пастернака в дни нобелевского шабаша. Надзор осуществлял лично Воронков, а также чины из КГБ[108].

<…> Сыновья не говорили прощальных слов над могилой отца. Лишь Валентин Фердинандович Асмус, преодолев страх, сказал короткую речь над гробом Пастернака[109].

<…> Когда гроб засыпали землей, у могилы осталось много молодежи. Читали стихи Пастернака допоздна, пока вдруг не хлынул очищающий дух всей округи летний, безудержный ливень.

С той поры каждый год в день смерти Бориса Леонидовича 30 мая приезжают в Переделкино люди из разных краев света и обязательно читают над могилой Пастернака величественный «Август»[110].