В четверг 22 февраля 1431 г., на втором публичном допросе, который вел асессор трибунала, парижский богослов Жан Бопер, Жанна показала следующее: «… голос ей говорил, что она должна идти во Францию, и она уже больше не могла оставаться дома, а голос ей говорил, что она должна снять осаду с Орлеана.

Затем она заявила, что голос сказал ей, чтобы она, Жанна, отправилась в крепость Вокулер и нашла тамошнего капитана Робера де Бодрикура и что он даст ей людей, которые пойдут вместе с ней. Жанна отвечала, что она — всего лишь бедная девушка, которая не умеет ни ездить верхом, ни вести войну. Потом она пошла к своему дяде (Дюрану Лассару. — В. Р.), которому сказала, что хочет немного у него пожить. И, проведя в его доме неделю, сказала, что ей нужно идти в Вокулер, и дядя ее туда проводил.

Когда она пришла в названный Вокулер, то сразу же узнала Робера де Бодрикура, которого до этого никогда не видела. А узнала его потому, что ей сказал об этом голос. Жанна заявила сему Роберу, что нужно, чтобы она отправилась во Францию. Но сей Робер дважды ей отказывал и отвергал и лишь на третий раз принял и дал людей. Голос ей говорил, что так все и произойдет» (Т, 1,49).

Жанна не назвала дату прихода в Вокулер. Тем не менее из ее показаний следует, что это произошло уже {68} после того, как англичане осадили Орлеан. Жанна совершенно определенно связывает замысел «идти во Францию» с намерением снять осаду. Это решение далось ей нелегко, в итоге мучительной внутренней борьбы, но, приняв его, Жанна следовала по избранному пути бесповоротно.

Нуждаются, очевидно, в разъяснении слова Жанны о том, что Робер де Бодрикур дважды отказывал ей. Биографы обычно связывают это с двумя приходами Жанны в Вокулер (в мае 1428 г. и в начале 1429 г.). Однако уже упоминавшаяся выше Екатерина Ле Ропе, в доме которой Жанна жила в начале 1429 г., рассказывала, что однажды к ней явился Бодрикур в сопровождении местного священника Жана Фурнье. Священник был облачен в епитрахиль; он сказал капитану, что если в этой девушке есть что-то дурное, то она не приблизится к нему. Но Жанна подошла к священнику и стала перед ним на колени. «И когда, — продолжает Екатерина, — Яшина увидела, что Робер [де Бодрикур] не хочет проводить ее, она сказала, и я сама это слышала, что ей нужно пойти туда, где находится дофин, говоря: „Разве вы но слыхали пророчества, что Францию погубит женщина, а спасет дева из Лотарингии?"» (D, I, 298). Видимо, эту вторую встречу с комендантом Вокулера и имела в виду Жанна, когда говорила на суде, что Бодрикур дважды ей отказал.

Таковы аргументы, убеждающие нас в том, что приход Жанны в Вокулер следует, по-видимому, датировать концом 1428—началом 1429 г.

Но как же тогда объяснить странную ошибку Бертрана де Пуланжи, который определенно утверждал, что присутствовал при разговоре Жанны с Бодрикуром «близ дня вознесенья господня» (13 мая 1428 г.)? Трудно допустить, чтобы свидетель, подробно описавший событие, которое сыграло такую важную роль в его собственной жизни, мог даже по прошествии четверти века забыть или перепутать, когда оно произошло — поздней весной или зимой. Скорее всего было что-то напутано в записи его показаний. Может быть, прав П. Тиссе, высказавший в осторожной форме догадку, что ошибся секретарь, написав в латинском переводе (французский оригинал, как известно, не сохранился) Аscesionem Domini (вознесенье господа) вместо Аdventum Domini (пришествие господа; {69} так называются по католическому календарю четыре неполные недели, предшествующие рождеству) (Т, II, 50), Как бы там, впрочем, ни было, ясно одно: дата, фигурирующая в показаниях Пуланжи, не находит подтверждения во всех остальных источниках, которые в то же время хорошо согласуются друг с другом. Предпочтение в таком случае нужно отдать не изолированному свидетельству, каким бы авторитетным оно ни казалось, а неси совокупности материала.

События, по всей вероятности, разворачивались следующим образом. В начале лета 1428 г. у Жанны уже существовал замысел коронации дофина (см. показания Мишеля Лебуена о разговоре с Жанной накануне иванова дня). Нападение бургундцев, заставившее жителей Домреми искать спасения в Нефшато (июль 1428 г.), видимо, утвердило ее в мысли о своем особом призвании. Об этом можно судить по одному не вполне, впрочем, ясному эпизоду, развязка которого пришлась на время пребывания Жанны в Нефшато.

Некий юноша, о котором мы ровным счетом ничего не знаем, привлек Жанну к суду, обвинив в том, что она якобы обещала выйти за него замуж, но потом взяла свое слово назад. Дела по нарушению обязательств о вступлении в брак относились к компетенции епископских судов, и Жанна была вызвана в епархиальную курию Туля. Придя туда из Нефшато, она выиграла тяжбу, заявив под присягой, что никакого обещания не давала (Т, I, 123). На суде в Руане она призналась, что сделала это вопреки воле родителей («Отец с матерью строго следили за ней, держали в повиновении, и она подчинялась им во всем, кроме процесса, который имела в Туле по делу брака») (Т, I, 127),

Трудно сказать, какие события предшествовали этому «первому процессу» Жанны д'Арк. Можно лишь предполагать, что родители сговорились с незадачливым женихом без ведома дочери, не ожидая встретить с ее стороны сопротивления или же полагая, что им удастся это сопротивление сломить. Однако для нас важно в данном случае констатировать, что, еще не вполне отчетливо представляя себе, как именно ей надлежит действовать, Жанна уже твердо знала, что обычная женская жизнь, {70} замужество не для нее. И женские занятия — тоже. «На женскую работу всегда найдется много других», — скажет она позже, на руанском процессе, когда прокурор обвинит ее в том, что она презрела занятия, подобающие ее полу (Т, I, 213).

И все же она не решается уйти из дома, хотя «голос говорил ей два, а то и три раза в неделю, что нужно, чтобы она, Жанна, ушла и направилась во Францию и чтобы отец ничего не знал об ее уходе» (Т, I, 48). Мысль о тайном уходе причиняла ей глубокие страдания. Это был едва ли не единственный поступок, в котором она оправдывалась перед судьями. «Спрошенная, хорошо ли она поступила, уйдя из дому без позволения отца и матери, отвечала, что во всем остальном, кроме ухода, она была им покорна, но что позже она им об этом написала, и они ее от души простили». Оправдывалась, но не сожалела: «Имей я сто отцов и сто матерей, будь я даже дочерью самого короля, я бы ушла все равно» (Т, I25).

Последним и самым мощным импульсом было известие об осаде Орлеана, достигшее Домреми в конце октября. Общий замысел приобрел конкретные черты. «Голос», который прежде все настойчивее требовал от нее отправиться «во Францию», начал теперь говорить, что именно она должна снять осаду с Орлеана. Однако поначалу это только усилило ее сомнения, так как раньше она, очевидно, не связывала свою миссию с военной деятельностью. Теперь прибавились новые опасения: «она всего лишь бедная девушка, которая не умеет ездить верхом и не знает, как вести войну» (Т, I, 48).

Тогда же, осенью 1428 г., в ее планах появляется имя Бодрикура. Очень возможно, что это объясняется возросшей популярностью капитана Вокулера среди местного населения после того, как ему удалось отстоять крепость от англо-бургундского отряда под командованием Антуана де Вержи. Несомненно, в глазах Жанны Бодрикур был верным сторонником дофина, и, решившись пойти в Вокулер, Жанна твердо рассчитывала на его немедленную помощь.

Она сказала родителям, что поживет какое-то время в Бюрей-Ле-Пти у Дюрана Лассара; его жена, кузина Жанны, ожидала ребенка, и ей нужно было помочь им по хозяйству (Т, I, 49). Пробыв там, по ее словам, около {71} недели, она открыла Дюрану свой замысел и попросила проводить ее в Вокулер.

Некоторые биографы обратили внимание на расхождение в показаниях Жанны и Дюрана относительно того, сколько времени она прожила в Бюрей-Ле-Пти. Жанна говорила об одной неделе, а Дюран о шести. В его показаниях по IV–VIII пунктам вопросника следственной комиссии (поведение и занятия осужденной) сказано: «Названная Жанна была хорошего поведения, благочестива, терпелива, охотно посещала церковь и исповедовалась, подавала, когда могла, милостыню нищим, и он, свидетель, все это видел как в Домреми, так и в названном Бюрей, его собственном доме, где названная Жанна находилась около шести недель; она прилежно работала, пряла, ходила за плугом, пасла скотину и делала другую работу, подобающую женщинам» (D, I, 295). Это свидетельство ничем не отличается от уже знакомой нам стереотипной характеристики Жанны, кроме упоминания о шести неделях, проведенных ею в Бюрей.