Огласив приговор, Кошон распорядился увести осужденную в Буврейский замок. Инквизиционный процесс по делу о впадении в ересь «некой женщины Жанны, обычно именуемой Девой», закончился.

Почему Жанна отреклась? Что заставило смириться девушку, которая выдержала многомесячную неравную борьбу со своими судьями? На этот вопрос ответила сама Жанна: страх перед костром.

До сих пор ее поддерживали не только исключительная сила духа и естественный оптимизм юности, отвергающий самую мысль о возможности близкой смерти, ее поддерживала также вера в свою счастливую судьбу. Эту веру Жанна черпала из собственного короткого, но богатого жизненного опыта. Ее судьба и впрямь была необыкновенной. В 17 (семнадцать!) лет она достигла того, о чем мечтала, осуществив самые, казалось бы, несбыточные планы. И именно поэтому она была уверена, что бог, избравший ее орудием своей воли, не допустит, чтобы она погибла, не завершив того, для чего была призвана. Она твердо верила в свое спасение, верила до самого последнего момента.

Но вот ее привезли на кладбище, окружили стражей» подняли над толпой, показали палача и начали читать приговор. Вся эта до мелочей продуманная процедура была рассчитана на то, чтобы вызвать у нее душевное потрясение и страх смерти. {184}

Расчет оправдался. Никогда еще Жанна не чувствовала себя такой одинокой. Ее окружала враждебная толпа. Английские солдаты осыпали ее проклятиями и угрозами. Они вопили: «На костер ведьму!» В воздухе свистели камни.

Никогда еще смерть не казалась ей такой неотвратимой — неотвратимой и близкой. И только теперь она поняла, что чуда не произойдет, что никто не придет к ней на помощь и что она стоит перед выбором: отречься или умереть. И она отреклась.

От чего? В официальном протоколе процесса мы находим грамоту, которую Жанна якобы собственноручно подписала на кладбище Сент-Уэн (Т, I, 389, 390). Это истинное, составленное по всей форме покаяние еретички, вероотступницы и колдуньи, в котором Жанна признавалась во всевозможных преступлениях против веры. Там говорилось, в частности, что она взялась за оружие с умыслом проливать людскую кровь. Документ многословный и торжественно-велеречивый: напечатанный убористым шрифтом, он занимает в последнем издании протокола процесса страницу с лишним (почти 50 строк).

Но вот что заявили членам комиссии по реабилитации Жанны очевидцы сцены отречения. Доктор медицины Гильом де Ла Шамбр (он лечил Жанну во время ее болезни): «Жанна прочла короткий текст, состоявший из 6–7 строчек на сложенном вдвое листе бумаги; я стоял так близко, что мог легко различить строчки и их расположение» (D, I, 352). Секретарь инквизитора Никола Такель: «Я хорошо помню Жанну в момент, когда метр Жан Массье читал ей текст отречения. В этой бумаге было около шести строк, написанных крупным почерком» (D, I, 466). Асессор трибунала Пьер Мижье: «Чтение текста отречения заняло столько же времени, сколько нужно для того, чтобы прочесть „Отче наш"» (D, I, 414). И, наконец, сам судебный исполнитель Жан Массье: «[Проповедник] Эрар передал мне грамоту, чтобы прочесть ее Жанне. Я читал ее перед ней. Я помню, что в этой грамоте было сказано, что Жанна не будет впредь носить оружие, мужской костюм и короткие волосы, не считая других пунктов, каковые я не припоминаю. Я утверждаю, что эта грамота содержала не более 8 строк! Я твердо знаю, что это не та грамота, которая помещена в протоколе процесса, ибо та, что помещена там, {185} отличается от той, которую я прочел и которую Жанна подписала» (В, I, 433).

Исследователи процесса Жанны д'Арк неоднократно пытались реконструировать подлинную формулу отречения. Высказывалось мнение, что эта формула содержится во французской рукописи протокола (так называемая Орлеанская рукопись) (46, 42–48). Содержащаяся в пей формула отречения действительно отличается от той, которая помещена в официальном латинском протоколе. Она намного короче формулы официального протокола и — что важнее всего — лишена тех откровенных политических инвектив, которыми изобилует формула официального протокола. Судя по ней, Жанна отреклась от «голосов и видений» и обещала снять мужской костюм.

Вполне возможно, что и формула Орлеанской рукописи также не является адекватным воспроизведением текста той грамоты, которую подписала Жанна, ибо текст формулы никак не укладывается в те 6–8 строк, о которых так настойчиво и единодушно говорили очевидцы сцены отречения (Т, III, 134–135). Но как бы там ни было, ясно одно: формула официального протокола представляет собой подделку, цель которой заключается в том, чтобы распространить задним числом отречение Жанны на всю ее предыдущую деятельность. Вероятнее всего, на кладбище аббатства Сент-Уэн Жанна не отреклась от своего прошлого. Она лишь согласилась подчиниться впредь предписаниям церковного суда.

Политическая цель процесса была достигнута. Английское правительство могло оповестить весь христианский мир, что еретичка всенародно покаялась в своих преступлениях.

Но, вырвав у девушки слова покаяния, организаторы процесса вовсе не полагали дело законченным. Оно было сделано лишь наполовину, ибо за отречением Жанны должна была последовать ее казнь.

Инквизиция располагала для этого простым средством. Нужно было лишь доказать, что после отречения она совершила «рецидив ереси»: человек, повторно впавший в ересь, подлежал немедленной казни. Перед отречением Жанне обещали, что, если она покается, ее переведут в женское отделение архиепископской тюрьмы и {186} снимут кандалы. Но вместо этого по приказу Кошопа ее снова доставили в старую камеру Буврейского замка. Там она переоделась в женское платье и ей обрили голову. Кандалы не сняли и английскую стражу не убрали.

Прошло два дня. В воскресенье 27 мая по городу распространился слух, что осужденная вновь надела мужской костюм. На следующий день Кошон, Леметр и семь асессоров направились в Бувреп, чтобы выяснить, так ли это. Оказалось, что так. Жанна встретила судей одетая в свой старый костюм.

У нее спросили, кто принудил ее сделать это. «Никто, — ответила Жанна. — Я сделала это по своей доброй воле и без всякого принуждения». Тогда ее спросили о причинах. В ответ Жанна повторила то, что не раз говорила раньше: «Находясь среди мужчин, приличнее носить мужской костюм, нежели женское платье». И затем сказала, что она надела мужской костюм потому, что судьи не выполнили своих обещаний.

«Спрошенная, слышала ли она после четверга свои голоса, отвечала, что да. Спрошенная, что они ей сказали, отвечала, что господь передал через святых Екатерину и Маргариту, что он скорбит о предательстве, которое она совершила, согласившись отречься, чтобы спасти свою жизнь, и что она проклинает себя за это» (Т, I, 397).

Потом она сказала, что отреклась из-за страха перед костром.

Вечером в доме епископа собрались секретари трибунала. Они обработали записи утреннего допроса, выправили, не слишком исказив смысл, кое-какие фразы и, переписав весь текст набело, скрепили его своими подписями. Так появился протокол последнего допроса Жанны — трагический документ, в котором сама Жанна рассказывает обо всем, что она пережила после отречения: об отчаянии, которое охватило ее, когда она поняла, что ее обманули, о презрении к самой себе из-за того, что она испугалась смерти, о том, как она проклинала себя за предательство, — она сама произнесла это слово, — и о победе, которую она одержала, — о самой, пожалуй, трудной из всех ее побед, потому что это была победа над страхом смерти.

На полях протокола, против того места, где говорилось, что Жанна проклинает себя за отречение, кто-то из {187} судей сделал пометку: «responsio mortifero» («ответ, ведущий к смерти»). Судя по этой пометке, трибунал усмотрел в словах Жанны свидетельство «рецидива ереси». Но вовсе не эти слова решили участь подсудимой. Судьба Жанны была окончательно предрешена в тот самый момент, когда она снова надела мужскую одежду. Именно тогда она повторно впала в ересь, т. е. совершила преступление, которое неминуемо влекло за собой смерть на костре.